Она пересекла шумную торговую улицу, не остановилась поглядеть на выставленные товары, а пошла дальше, мимо недавно построенного серого куба национального банка. Скромное, аккуратно сшитое пальто, теплый домотканый платок, вязанные из разноцветной шерсти чулки — поздняя осень ведь, идет этот противный мокрый снег, и холодно. Как же найти повод, чтобы начать разговор с ней? Аргези подумал о своем внешнем виде — усы, фуражка блином, немного измятое, поношенное осеннее пальто и палка. Она заметит ее и подумает, что хромой пли больной. И вдруг повод появился. Нужно спешить, не терять времени.
— Барышня, вы потеряли галошу… Добрый день… Целую ручку… Вы потеряли г-галошу, — начал он, заикаясь впервые в жизни.
Галоша действительно застряла в глине, а хозяйка ее, держась за железную ограду, стояла в нерешительности с правой ногой на весу — могла ведь и левая галоша остаться в глине, и тогда что делать…
Он подал ей галошу и сказал, продолжая заикаться:
— М-меня з-зовут Тудор Аргези… А к-как в-вас зовут?
— Параскива меня зовут, но это к вам не имеет никакого отношения. — Девушка заметила, что этот усатый старик преследует ее, и сейчас не знала, как же от него уйти.
— Меня зовут Тудор Аргези, — сказал он, перестав заикаться, — я пойду за вами но всему Бухаресту и куда угодно, я вас после этого пожара ищу вот уже почти полгода… Где вы пропадали?
— Почему ты не прогнала меня тогда? — спросит свою Параскиву Тудор Аргези много лет спустя.
— Потому что ты мне показался не похожим ни на кого другого. Ты был единственным в своем роде человеком, хотя сказал такие же слова, как многие другие.
— А что я тогда сказал?
— «Какая жуткая погода, барышня! Какая невыносимая слякоть!»
За один вечер он ей рассказал всю свою жизнь, рассказал о своем неуюте и горе, рассказал о своем сиротстве и о маленьком сыне Элиазаре.
— У меня не было матери, — сказал он.
— Я буду твоей матерью, — ответила она.
— У меня нет сестры, — сказал он.
— Я буду твоей сестрой, — ответила она.
— У меня нет никаких родных, — сказал он.
— Я заменю всех твоих родных, — ответила она.
— У меня нет богатства, — сказал он.
— Я соберу для тебя все богатства мира, — ответила она.
— У меня нет жены, а есть сын, — сказал он.
— Я буду женой тебе и матерью твоему сыну, — ответила она.
— Ты будешь моей дочерью, — сказал он.
— Я буду твоей дочерью, пока не носарю тебе дочь, — ответила она.
И они пошли по жизни вместе.
«Вкралась песней в меня ты однажды, когда сердце наглухо запертым зимним окном распахнулось от ветра и хлынул туда теплый голос твой вслед за ликующим днем, запустение смыв без следа… Отчего ты запела? Отчего я тебя услыхал? Неразрывно слились мы с тобой в вышине, как два облака белых над серыми гребнями скал. Шел я сверху к тебе, ты с земли поднималась ко мне, ты из жизни пришла, я из мертвых тогда воскресал».
Параскива тоже сирота: ей не исполнилось еще и десяти лет, когда родители, буковинские крестьяне, умерли — они отравились гнилой рыбой, которой в голодное зимнее время года «облагодетельствовал» местный помещик своих батраков. Оставшись одна, маленькая девочка скиталась в поисках куска хлеба, пока не добралась до Бухареста, и здесь стала зарабатывать иглой — Параскива была прекрасной рукодельницей.
— Я, когда первый раз заговорил с тобой, чего-то страшно боялся, — признался ей позже Аргези. — И потому заикался как мальчишка.
— И ты не знал, что дрожишь перед девчонкой, которая боялась булавочного укола.
— Я почему-то увидел в тебе личность. Сразу же узнал по твоему виду, что ты сильная, волевая, выносливая и гордая хозяйка. И я не ошибся. Это было твое главное приданое.
Природное «приданое» Параскивы во многом определило дальнейшую судьбу Тудора Аргези. С ней он обрел новые, сильные крылья, он почувствовал себя неодиноким и был уверен, что со своей Параскивой одолеет любые трудности.
Аргези уже ясно понимал, что его призвание — литературный труд. Это навсегда. Но что писать? Стихи? Да.
Стихи он писать умеет и напечатал уже немало. О возвращении Аргези в страну пишут как о главном литературном событии. Многие газеты и журналы считают за честь печатать его стихи. Но Аргези не торопился. На предложение Галы и Кочи собрать все написанное вместе и выпустить первый сборник стихов поэт ответил: «С этим я не хочу спешить. За свою жизнь я выпущу только одну книгу стихов. Но для этого мне надо еще десять лет». А сейчас он берется за решение другой задачи — «соскребать с общества плесень, выжигать ее каленым железом». И этим каленым железом оказались памфлеты Аргези-газетчика.
У Николае Кочи не было средств, чтобы арендовать для редакции «Факела» солидное помещение, и он нанял комнату в доме на улице Брезояну. Вся редакция размещалась в этой комнате и владела одним колченогим столом и пятью видавшими виды стульями. В длинный коридор выходило множество таких же дверей, как у редакции. Предприимчивая хозяйка сдавала комнаты и «девочкам» для приема клиентов. Бывали забавные случаи: «клиенты», прожженные политиканы, известные фабриканты, промышленники, «борцы» за высокие моральные устои общества, вместо того чтобы попасть к «девочкам», открывали дверь редакции и, до смерти напуганные, пытались как можно быстрее унести ноги. Такое соседство редакции вместе с явными неудобствами давало возможность получить и добавочный материал.
Каждый номер «Факела» выходил с острым памфлетом Аргези, с его язвительными критическими заметками.
Он без страха подымает руку на самого короля Карола I Гогенцоллерна. «Человек с синяками вместо глаз» — назовет Аргези чужеземного коронованного правителя страны.
«Слава и могущество его красноречивее и ярче, чем псалмы и песнопения. Это доказано безмолвием угнетаемых им тридцати двух уездов нашего края», — пишет Аргези и замечает, что за сорок лет правления Гогенцоллерна положение трудового народа страны стало еще тяжелей. Элита страны превратилась в свору лакеев. Самый обожаемый во дворце министр — это тот, который лучше всех умеет валяться лапками кверху на королевских коврах, а самое удобное для короля правительство — это то, которое больше спит, чем работает.
«Сейчас, — гневно пишет Аргези, — когда исполняется пять лет со дня кровавой жатвы 1907 года, мы должны напомнить, что состояние крестьянства стало еще хуже. Волнения подавлены, король закрылся во дворце, и никто уже не видит его глаза. Но он должен знать, что народ вступил на путь социальных революций, что одно подавленное восстание рождает другое. Тень убитых невиновных людей бродит по горам и долинам нашей страны».
Николае Кочя, главный редактор «Факела», быстро прочитал исписанные мелким почерком страницы, провел ладонью по лбу, поднял глаза на Аргези и произнес взволнованно:
— Завтра мы все это напечатаем! Бить так бить!
Бой «Факела» против тирана-короля Карола I был длительным и беспощадным. Антидинастические памфлеты Аргези чередовались с еще более резкими выступлениями Николае Кочи. «Факел» обнажает и анализирует всю систему буржуазной парламентарной монархии, разоблачает махинации многочисленной королевской челяди и соревнующихся с нею в способах высасывания народной крови правительственных чиновников и духовенства.
«После крестьянских восстаний, — пишет Кочя, — поднялась буря реакции. Господствующий класс, напуганный широтой и глубиной восстания, сплотился и бросил все свои силы на кровавое подавление народного пожара. Правителями руководит одно стремление — не допустить в будущем никаких поползновений к возмущению и самостоятельным действиям рабочего класса. Административная и законодательная деятельность либерального правительства направлена только к одному — возводить все возможные препятствия на пути к демократическим свободам». Далее Кочя пишет, что при молчаливом или явном согласии оппозиционных партий были приняты драконовские законы против народа. Земледельцам предоставлена полная свобода действий, а для того, чтобы помещики чувствовали себя в полной безопасности, государство держит в нищих и голодных деревнях сытых, готовых к прыжку жандармов. Во главе всего этого беззакония стоит король, и «Факел» крупными буквами призывает: «ДОЛОЙ ОЛИГАРХИЧЕСКОГО КОРОЛЯ!», «ДОЛОЙ СООБЩНИКА УБИЙЦ 1907 ГОДА!», «ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕСПУБЛИКА!».