Тудор Аргези открывает огонь по румынским буржуазным националистам. Он подчеркивает, что их национализм — это прежде всего невежество и в современной ситуации способствует сознательному обману народа.
Полемизируя с Йоргой, он доказывает, что ни один по-настоящему крупный государственный деятель, ни один настоящий ученый, выдающийся писатель, художник или музыкант не может утверждать единство своей нации за счет унижения других. Такой национализм ограничивает, одурманивает и оглупляет человека.
Аргези разоблачал попытки Йорги осветить интересы правящей буржуазии ссылками на интересы нации, в действительности чуждые и даже враждебные ей. Поэтому Аргези и продолжает: «Мы просили бы господина Йоргу хотя бы на миг утихомириться и обратить свой взгляд в настоящее». Тем более что с возникновением первой империалистической войны идеи Йорги все более приобретали шовинистический характер. Редакторы «Хроники» пытаются показать читателям, что разразившаяся война — это прежде всего дело рук империалистических группировок, а потому она и не может быть «общенациональным делом». «Кто виноват? — спрашивает Галактион. — Русский царь, германский кайзер, сараевский убийца?.. Детские рассуждения! Глупости!» Редакторы «Хроники» разъясняют на доступном широким массам языке, что причины войны в неутоленной жажде наживы господствующих классов. И тем чудовищнее выглядит на этом фоне предательство социалистов II Интернационала. «Красный интернационал, — пишет «Хроника», — исчез словно призрак. Его вожди за одну ночь превратились в буржуазных воинствующих шовинистов… Какое чудовищное разочарование!.. Немецкие, бельгийские, французские социалисты за 24 часа стали вояками».
Тудор Аргези вступает в борьбу против «священных и неприкосновенных» учреждений буржуазной государственной власти. В ярких памфлетах он доказывает, что ее церковь, ее система образования, судебные органы, армия и сама монархия представляют собой гнойник, его нужно вскрыть и каленым железом выжечь его остатки.
Это сделает «богатырская сила рабочего, который пока что устало наблюдает за копошащимися паразитами… Они, эти пауки с огромными лапами, пользуются пока благоприятным «героическим временем» и высасывают соки…» «Вылезайте-ка на свет, — зовет их Аргези. — Усталый рабочий подымется и раздавит вас своим могучим башмаком… Пусть скорее настанет этот светлый день! Он нам очень, очень нужен!»
Так писал Аргези в 1916 году. Он уже видел, что рабочий класс — главная революционная сила. Поэт-бунтарь начинал понимать логику борьбы Ленина.
В 1916 году директора «Хроники» мобилизовали в армию, и журнал прекратил свое существование.
В армии Аргези проникается еще более глубокой ненавистью к войне, к бессмысленным жертвам, к воспеванию мнимых побед, раздуванию лжепатриотизма. Он продолжает писать памфлеты и стихи.
«Мое сердце — путь с дождями, долгий, нудный шлях с гуртами, скудный путь в тени деревьев, плеть кривой лозы в селеньях, двор, на пахоте зола… Я ищу источник чистый, а хлебаю щи из грязи — мутный ил больных болот. Разверну ли крылья снова? Бьет меня время, бьет меня день, мгновение бьет».
За антивоенные выступления в 1918 году Аргези вместе с группой журналистов и писателей привлекают к суду. Его новый адрес — тюрьма «Вэкэрешть».
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Вэкэрешть — это старинный монастырь, соединенный с бывшим господским двором тайным подземным ходом. В давние времена в случае опасности для двора господарь мог уйти по этому ходу и скрыться за толстыми стенами обители. В конце прошлого века, когда участились выступления рабочих и крестьян Румынии против господствующего класса, правительство в общем согласии со священным синодом переселило монахов, и на окраине Бухареста вместо монастыря Вэкэрешть появилась грозная тюрьма с таким же названием, а подземный ход быстро превратился в каземат, куда сажали особо опасных. Восемьсот узников стонали там, где раньше раздавались молитвы и песнопения во славу всевышнего. Тут были и грозные убийцы, и разбойники, карманники и конокрады, фальшивомонетчики и проститутки. Сюда же привозили неугодных режиму «Великой Румынии» политических преступников. Обвинение писателя в не-проявлении должного патриотизма расценивалось общественным мнением страны как повод для правительства и короля Фердинанда, пришедшего на смену Каролу, свести с ним старые счеты. Аргези не пишет жалоб, не просит снисхождения у властей. Он просто обращается к своему родному городу:
«Родной мой город, любимая моя колыбель. Я смотрю на тебя сквозь зарешеченные окна, слушаю песню лягушек, которые так беззаботно живут в болоте, тянущемся между мной и тобой. Город моих светлых дум и моих страданий, я только сейчас понял, что тебе нечего больше со мной делать, ты равнодушно наблюдал за тем, как мучается мое сердце и страдает моя душа, а мои надежды оскорбляли тебя. Я был твоим беспокойным жителем, и ты взял меня под вооруженную охрану. Ты требуешь от меня осуждения моего прошлого как бездумного, а мои мечты о твоем преображении ты требуешь отбросить прочь как преступные. Ты заживо похоронил меня здесь среди карабинов и штыков в сообществе мошенников, карманных воров, взломщиков и бандитов, в соседстве с кладбищем для неопознанных трупов и домом для умалишенных. Ты бросил меня в ад. За что, любимый мой город?»
Ноты отчаяния, беспомощности одинокого человека прорываются не раз в бунтаре Аргези.
Тудор Аргези заявляет городу, что он никогда и ни за что на свете не откажется от своего прошлого. Он не делал это тогда, когда могучие духовные отцы вначале пряником, а потом — при помощи высшей судебной инстанции — кнутом пытались вернуть к себе блудного сына. Он не делал этого и когда стоял после ареста перед военным трибуналом и заявлял судьям в лицо, что он, Аргези, своим пером защищал человеческие жизни от отправки на бойню. Он громогласно заявил тогда, что любое правительство, которое отправляет своих сынов на смерть ради завоевания других земель и подчинения себе других народов, есть правительство преступников. Писатель возмущался поведением тех, кто потерял веру в силы народа, кто под нагайкой отказывается от дальнейшей борьбы. Встречались даже и бывшие поклонники поэта, которые сейчас клеветали на него.
«У тебя не было никогда ничего святого, мой город. У тебя есть закрытая для читателей и открытая только для мышей библиотека: У тебя несколько сот церквей, в которых стрекочут цикады. У тебя есть профессора без студентов и студенты без профессоров. На твоих улицах — рестораны, гостиницы, роскошные жилые дома, в которых никто не живет, и масса несчастных бездомных, ночующих на мостовых. Я ничего тут не преувеличиваю, мой милый город. Когда я вырвусь отсюда, я пойду из дома в дом, из клуба в клуб, из землянки в землянку и расскажу обо всем, что я видел и что я думаю о тебе, городе, стоящем в самом центре непомерно великой нашей исторической трагедии».
Начатый в тюрьме «Вэкэрешть» разговор со своим городом Тудор Аргези продолжит в серии очерков «С тросточкой по Бухаресту», а пока он накапливает материал, делает наброски для книги «Черные ворота» о годах заключения. Она будет дополнена поэтическим циклом «Цветы плесени».
Нацарапанные гвоздем на спичечных коробках, на содранной коре с поленьев, на коже изношенных башмаков строки он передавал на хранение Параскиве. Она добилась разрешения приносить мужу и узникам, сидящим в одной камере с ним, еду.
— Ну-ка дай попробовать, большеглазая, какой вкуснятиной собираешься кормить своего усатого! — К Параскиве, принесшей два ведра борща, подошел, сутулясь, дежурный надзиратель тюрьмы.
— Это не для вашего желудка! — дерзко ответила Параскива, пытаясь обойти его.
— Борщом не отделаешься, красавица! Придется поступиться еще кое-чем!..
Надзиратель подошел к Параскиве кошачьим шагом, готовый сказать что-то еще. Он был огромен и нахально улыбался. Параскива отступила на шаг, поставила одно ведро на землю, а другое приподняла и замахнулась. Стоявший у ворот главный надзиратель наблюдал с интересом, чем же это кончится. Верзила не побоялся угрозы быть облитым борщом и со всего размаха ударил стоявшее ведро сапогом. Борщ разлился по булыжному настилу, а ведро покатилось, тарахтя, к будке часового. Параскива бросила со всей силой второе ведро в тюремщика, тот отпрянул, но уже было поздно — борщ выплеснулся на его отутюженный щегольской мундир, теплая жидкость текла за голенища. Надзиратели как по сигналу, выглянув из-за укрытий, оскалили зубы.