В Мэрцишоре Тудор Аргези соорудил себе настоящую монашескую келью, в которой помещались лишь железная кровать и небольшой письменный стол. Из единственного окошка кельи Аргези видит весь мир, и он, то один, то с неразлучным Коко (знакомый скульптор слепил ему попугая) ведет разговор с миром, с травами, с птицами и животными, с картошкой и букашками. А прежде всего разговор с блуждающим по миру ветром.
«— Что же тебе надобно, ветер? Что же ты хочешь от меня?»
Это спрашивает Коко.
Аргези же видит себя в роли шарманщика, а Коко, экзотическая птица с причудливым клювом — то ли от птиц произошла она, то ли от улиток, — стережет свои записки. «Хотите билетик? Пожалуйста! Только учтите — счастливые попадаются очень редко».
Птица спрашивает:
«— Что тебе надобно от меня, ветер? Почему ты ворошишь мои записки, почему ты раздуваешь мои перья и разбрасываешь мои конопляные семечки? Тебе хочется, чтобы я запел? Я не знаю никаких песен, ветер, я не умею петь, и поэтому за меня поет моя деревянная коробка, она полна воспоминаний, а ее вальсы намотаны на дремлющих флейтах и маленьких трубах только ей одной подчиняющегося органа. Дать тебе билетик, ветер? Возьми билетик одинокого, вечного попугая. Не хочешь? Тогда что же ты хочешь от меня, ветер, чего треплешь мои перья? Почему ворошишь мои записочки? Ты проворный, ветер, но глупый. Ветер, студеный ветер, ты ведь даже читать не умеешь…»
Своеобразной поэмой в прозе «Чего тебе надобно от меня, ветер?» открывается одноименная книга писателя. К ней примыкают еще две книги — «Ветер, земля» и «На пятачке».
Эти книги полны философских размышлений об окружающем мире, о добре, в них борется, мечется, тревожится неспокойная душа Аргези.
«Откуда мы берем свое начало? — спрашивает писатель. — Может быть, от длинной, нескончаемой череды рабов, где господствовало одно-единственное слово «Нельзя!». Не из тех ли далеких времен преследует нас это повеление?»
«Видно, таков мой удел — ползти на коленях и таскать на горбу блага для других. Где встречу глубокое болото или водную преграду, я помогаю людям выйти на твердую почву. Я воз для всех, я лодка для всех, я амбар для всех, а мне ничего не остается. Почему? Подожди, потерпи…
Я раб, я должен трудиться. Я напрягаю все свои силы и работаю все время. И в этом мое избавление. И тогда я уже ничего не боюсь. Я освобождаюсь от своей усталости, выпрямляюсь и вглядываюсь в даль с высоко поднятой головой. Как прекрасно! И сразу же тот мир, который властвовал до сих пор надо мной и не отпускает меня и сейчас, кажется мне сборищем мелких насекомых…»
Что это?
Сон? Кошмар? Казнь?
Многие страницы этих книг — борьба с самим собой, взлеты в поднебесье, спуск в глубины ада. Часто Аргези обнажает меч для борьбы со всеми — с обществом, с мирозданием, с самим богом. А на пути «сборище мелких насекомых». Одолеть это сборище не так-то и легко.
На городском перекрестке поет слепец. Длинная, как неизлечимое страдание, песня. Из его уст на головы прохожих падают булыжниками тяжелые, убийственные вопросы песни:
«Как же ты, несчастный, терпишь нищую и голодную жизнь? Как ты осмелился лежать на дороге, по которой следуют к сытому обеду хорошо одетые и обутые обыватели? Они останавливаются на миг, чтобы пнуть тебя ногой побольней…» И Аргези в такт песне слепца пишет: «Мне хотелось видеть, как ты вырастешь в гиганта, как подымешь над нами подошву гигантского башмака, я хотел услышать, как затрещат под этим башмаком наши святые тела».
Потом он продолжает:
«Я встречал эти взоры всюду, на всех перекрестках. Вы приняли настоящее мироустройство как оно есть и покорились, коленопреклоненные. Перед вами проносятся нарядные колесницы с развеселыми и пресытившимися господами и их расфуфыренными женами и любовницами, а вы валяетесь у их ног среди выброшенных в плевательницы спичек и обмусоленных окурков. Кто приучил вас подавлять свои желания и издавать одни только стоны?.. Следуйте за мной, и я покажу вам этих «учителей». Они гуляют по прохладным аллеям парков и бульваров, сидят в ложах театров, развлекаются на ипподромах, играют в карты, и чем выше они подымаются, тем богаче, тем роскошнее и азартней их игра. Я протяну указательный палец в их сторону, вы увидите их оскал и еще увидите, как они закроют глаза, обдумывая, как мне отомстить за этот указующий жест… Тысяча человек купается в богатстве, а народ смотрит на все это как на хору сошедших с ума.
Ты, тот, который стоишь с протянутой рукой не для того, чтобы повелевать, а для того, чтобы просить милостыню, попробуй раздуть жар своего гнева, расшевели этой рукой огонь. Ты, который плачешь, остановись и сожми зубы, пусть раздастся их скрежет. Ты, вечно жалующийся, обрети голос обвинителя. Ты, дремлющий, оборви веки свои, чтобы они не заслоняли пламень твоих глаз. Не ленись, не сиди сложа руки, не опоздай: привыкай идти только вперед, чтобы смерть застигла тебя на ногах и чтобы поступь твоя слышна была и после твоей смерти».
Может быть, Аргези в часы раздумий обращал эти призывы к самому себе?
В 30-е годы румынское радио предлагает Аргези вести цикл бесед. Он тщательно готовится к ним, заранее обдумывает и записывает текст. В этих радиобеседах затрагиваются не только литературные, но и самые злободневные вопросы жизни народа. Писатель ведет неустанный бой за оздоровление общества, против политиканов и демагогов, требует от правителей обеспечить кусок хлеба и кров над головой для миллионов обездоленных. Беседы Аргези — наглядное доказательство того, что время требовало от литературы и чисто прикладной роли, об этом он говорил неоднократно. Стал выступать по радио и Николае Йорга.
О чем говорил маститый академик почти трехсоттысячной аудитории румынских радиослушателей?
Свои радиобеседы Николае Йорга называл «Советы в потемках». В годы после кровавого подавления выступлений румынских железнодорожников и нефтяников, в годы наступления на Европу фашизма Гитлера и Муссолини и готовившегося разгула «Железной гвардии» и Антонеску в Румынии он призывал румын к героизму. Но для того, чтобы стало ясно, что это такое, он объяснял:
«Никакого героизма нет в том, когда ты предъявляешь свои претензии к своей несчастной стране. Какие бы у тебя ни были права, ты не должен хватать свою мать-родину за горло и требовать от нее того, чего она не может тебе дать. Ты поступишь героически, если будешь терпеть и поразмыслишь над тем, какую помощь оказываешь этим терпением своей родине».
Слушатели задавали смелые вопросы: почему рабочий должен терпеть безжалостную эксплуатацию «своего» и международного капитала? Почему крестьянин должен мириться с ударами нагайки своего помещика-эксплуататора, почему он должен ходить босым и голым?
«Для любой страны, — объясняет Йорга, — для любого народа существуют определенные великие проблемы, от которых зависят их права и их будущее. Это давность проживания на территории своей родины, доказательство своих особых, выдающихся способностей, роли, которую он играет в судьбах всего человечества… Это — сознание, что мы совсем иные, чем те, которые нас окружают, что наша сущность должна быть сохранена любой ценой. Это веление, от которого мы не должны отступить…»
И тогда:
«Народ наш найдет красоту в огненном смерче всепожирающей молнии, в разливе рек, в которых тонет и гибнет все».
Николае Йорга давал советы не только «из потемок». Он печатал обширный статьи в газете «Румынский род» («Нямул ромынеск»), одну за другой выпускал свои книги. Ускорить издание книг ему помогало и пребывание на посту премьер-министра и министра просвещения: как же не издавать книги господина министра! Уместно сказать, что за свою жизнь Николае Йорге написал и «наговорил» свыше тысячи книг! И почти во всех главенствует одно и то же: среди огромного большинства стран и народов «одна Румыния сумела создать сама, без постороннего влияния свое государство, строго очерченное границами и состоящее из одной-единствен-пой расы…». «Я горд тем, что смог разместить свою нацию в общем комплексе всемирной истории, из которой она была исключена». Йорга замечает, что он как историк «постарался придать каждой нации все, что ей положено не с точки зрения занимаемой территории и численности населения, а с точки зрения того нового и того влияния, которое она оказывает на общий ход развития человечества… С этой точки зрения я показал, что румынский народ, — подчеркивает далее историк, — являясь наследником великой геометрической цивилизации самых отдаленных предков… своего рода ситечко, сквозь которое процеживались варвары…»