Тимофей Разин вернулся наутро, весь как из адова огня.
На дворе имелся у них огромный чан, туда и уселся нагой отец.
Оцепенев, застыл, недвижимый, в мыльной воде.
Отцовские глаза были закрыты.
Время спустя велел Матрёне:
– …зови сынов.
Мевлюд нагрел сменной воды.
Иван и Степан взяли по черпаку.
Старший зачерпнул и коснулся парящей воды краем ладони:
– Горяча, бать.
– Лей потихоньку, – сказал отец.
…сидел, не отирая лица и отекающей пепельным цветом бороды.
Пробитые дробью отцовские щёки были теперь в жутких ямках, куда мог поместиться пальчик младенца. На боку виднелся грубо зашитый, кривой, неподсохший сабельный шрам, вывернутый наружу подкопчённым мясом. С незажившего плеча свезена стружкой кожа. Ладони его были разбиты, как камни.
Сколько ни лили, тело отца не теряло черноту. Он будто изнутри был преисполнен гарью.
Куры копошились возле купели и бросались на выплёскивающуюся воду.
– Подайте рушники, – попросил наконец отец. – К столу иду.
Тимофей произносил позабытые им слова, и самый язык его удивлялся им.
Ходил так, будто у него были понадорваны все до единой жилы.
За столом обильно солил съестное и жевал так долго, что у Степана, искоса следившего за отцом, начало ломить виски.
Улёгшись, отец, не шевелясь и будто не дыша, проспал остаток дня, всю ночь и до полудня.
Лишь раз со вскриком уселся, шаря рукой отсутствующую саблю. Оглядел курень с бешеной мутью в глазах – и снова замертво рухнул, подняв на лавку только одну ногу, а вторую так и не дотянув: упёртая каменной пяткой в пол, она чернела сбитыми ногтями.
…в Черкасске пахло ухой. По всем куреням и землянкам готовили кутью. Начинался помин по павшим.
Выходя с одних поминок, казаки брели на другие.
В одних куренях рыдали, в иных землянках уже пели – с-под земли раздавались тягучие голоса.
Дед Ларион, перепутав помины, прибрёл в затравевший, кривой курень Васьки Аляного, которому – хоть и пробило голову камнем, и в грудь, над сердцем, не зайдя глубоко, ткнула стрела, а по виску чиркнула пулька, – ещё не пришла пора сгинуть.
Очередную жёнку свою, как вернулся, Аляной согнал прочь, и снова зажил один.
Разглядев заране, кто к нему хромает, Аляной сдвинул под икону лавку и улёгся со свечой в руках.
Ларион, войдя, сощурился, вглядываясь, где ж его место, – и, в темноте не разобравшись, кряхтя, пристроился возле покойника на пустую кадь, покрытую старым турецким ковром.
– Господи Бозе, – пожаловался он и перекрестил рот, – не то все сбежали куда?
– Пляшут на базу, чтоб никто не подглядел… – подсказал Аляной.
– Да ну? – не согласился дед, и в тот же миг шумно, как вспуганная птица, встрепенулся.
Аляной приподнял свечу, разглядывая деда сквозь мертвецкий прищур. Ларион духа не растерял. Выдохнув, вгляделся в мертвячье лицо, мерцающее в свете свечи, и засопел, раздумывая.
– …в темечко тяжко поранило, Васятка? – спросил.
– …нет, дедка, – ответил тот. – …живых зреть нет мочи.
Дед, сопя, поразмыслил над сказанным и вдруг прихватил двумя пальцами Ваську за ногу, проверяя:
– А сам ли вправду живый?
– Вот и я гадаю… – еле терпя беспощадные, как кузнечные клещи, стариковские пальцы, тянущие его мизинец набок, проскрипел Аляной.
Сразу три тысячи казаков закопали в огромном рву, на Монастырском урочище, неподалёку от Черкасска.
Ещё пахло мертвецами – иные из казаков раскисли, утратили облик, и, когда их спихивали в яму, лопались, текли.
Разом ушли под землю многие возы казачьих костей, стылые сердца, ледяные очеса, всё вповалку…
Степан шёл вдоль засыпанного рва.
Миновал полный круг – и, как заснувший, двинулся на второй, но Иван поймал за руку:
– Не кружи, – сказал.
…нудно, тягостно пел рыжебородый поп Куприян, будто собственным кадилом ведомый, и едва за ним поспешающий…
Спустя три дня старший Разин, забрав сыновей, отправился в Азов.
Шли на своей бударе, безбоязненно.
…явился, тяжело раскоряченный на холме, злой город: схожий с огромным, побитым на куски каменным арбузом.
Над чёрными, изуродованными стенами трепетали горелые казачьи прапора.
…от причала, полного разномастных казачьих судов, шли с отцом к набычившемуся почернелому Азову.
…вокруг всё хранило знаки недавнего нахожденья здесь бессчётного воинства: перерытая земля, сотни поломанных возов, поваленных, драных шатров, человечьи и лошадиные останки, огромные ворохи тряпья – несусветная помоища.
Высились размётанные в половину – и всё равно внушительные холмы, возведённые погаными у стен.