Миновали, ступая будто бы по воску, выжженные в чёрный хлам посады.
Ветер катал отсыревшую золу.
…ров, где так и лежали тела тысяч побитых магометян, был до средины засыпан землёй и забросан камнями – и всё равно выглядел глубоким, как русло высохшей реки. По тому рву, как в диковинном птичнике, ходили ожиревшие вороны, бородачи, чайки, переругиваясь на многие голоса. Над ними висели тучи изумрудных мух. Кое-где из-под земли торчали воздетые руки, оскаленные, расклёванные хари.
Прежний мост к воротам был обрушен – его наскоро чинили.
…шли навстречу, повсюду сновали, рылись в земле русаки с засечной черты, астраханские татары, весёлые хохлы. Попадались московские, выглядывающие своё, торговые гости.
Мастера, нанятые с верховых руських городов, уже сбивали новые, вспыхивающие древесной белизной, ворота.
…поднявшись на городскую, у самых врат, стену, Разины увидали руины Азова-города.
У жилищ, что крепились возле самых крепостных стен, не осталось ни одной крыши: все были разорены, как мёртвые ульи.
Азовские сады, видневшиеся то здесь, то там, выгорели. Торчали обгоревшие метёлки яблонь, груш, черешень, едва отличимых друг от друга. На задувающем ветру чёрные их ветви не двигались.
Все видимые отсюда здания были покрыты сажей, жестоко поранены, а пробоины в них были столь огромны, что в иную прошла бы и лошадь.
Высились минареты, один из которых казаки определили в пожарную каланчу.
Виднелись простреленные купола азовских церквей Иоанна Предтечи и Николая Угодника.
Из нарытых лазов вдруг являлись казачьи головы в ярких шапках: принимали кирки и лопаты, передавали наверх оружие.
Вокруг месили растворы, пилили, стругали дерево, ворочали камни. Повсюду горели костры.
По битым ступеням поднялись на смотровую башню.
Увидели в одной стороне столько расстеленной Господом от восходного края неба до заката степи, сколько прежде не видели никогда.
В другой стороне рассмотрели базарную площадь, где посреди сущего разора уже выкладывали свои товары купцы той породы, коим и чёрт не брат.
Меж базарных рядов ходили осадные атаманы Осип Колуженин сын Петров и Наум Шелудяк сын Васильев, а с ними войсковой дьяк и есаул Федька Порошин.
Осип-атаман родился под Калугой, и по роду был – русский мужик. Наум-атаман родился в Нижнем Новгороде и тоже был из мужиков. И Порошин был беглый холоп, пришедший с подмосковного имения государева стольника.
Низкорослый, неспешный, крепкий, Осип волос имел жёсткий, русый, а бороду – кудрявую, непослушную. Уши его казались прижатыми к голове так близко, словно их прилепили. Глаза были глубоко загнаны в голову. По челу его шли не только поперечные морщины, но и вдольные, делившие лоб на багровеющие шишки. Говорил Осип высоким, скрипучим голосом, как колодезный журавль.
Наум был его на две головы рослей, а бороду стриг коротко. Худощавый, рано поседевший, круглоглазый, говорил он густо, неспешно, будто каждое слово в нём должно было вылупиться из деревянного яйца. Давил из себя голос, как смолу.
Осип, сменив Наума, верховодил Донским Войском, а бывший войсковой атаман, Наум, сбирался с дьяком Порошиным и станицей казачьей в первопрестольную Москву – молить государя взять Азов-город под царскую руку свою.
…глотая ветер, щурясь слезящимися глазами, ещё не разумом, но сжавшим горло предчувствием Степан навек догадался: нет большей радости, чем имать города и ходить там хозяином.
И финики кидать в рот, медленно жуя. И купеческие ряды ждут, когда ты договоришь с есаулом, желая тебя угостить, подольститься к тебе.
Хочешь – сам володей городом. Хочешь – царю принеси в дар, как финик.
…ударил колокол. Отозвался другой. То перекликивались Иоанн с Николаем.
Казаки вернули голоса колоколам азовским.
На другой день Степану в темницу занесли две корзины.
В одной – снедь: морква, луковиц и чеснока помногу, и несколько лепёшек, и сыра полкруга, и бараний бок, и вяленых лещей дюжина.
В другой – овечья шкура, тёплые шаровары и рубаха, и татарский халат, а в кармане – малый кошель, и там мелкие османские монетки.
Степан кликнул ляха. Тот, помедлив, отозвался.
– Чы жичы собе вачьпан рыбы и пляцка татарскего? (Не угодно ли пану рыбы и лепёшки татарской? – пол.) – спросил.
Лях, снова помолчав, ответил сдержанно, но неспесиво:
– Дзенкуе, ясны пане козаку. Не мам потшебы. (Благодарю, пан казак. Нужды не имею. – пол.)
Тут и Минька явился, доволен.
Стал в дверях. Цыкнул зубом, стегнул, не оглядываясь, нагайкой по закрываемой двери.