Наум был в потёртых, со шпорами, жёлтых сапогах, в шёлковом, с закидными рукавами и позолоченными шнурками, пропылённом насквозь зипуне.
Он заговорил горько, будто отпустив себя на волю и не страшась ничего:
– Батюшка православный государь наш… неторопко держал совет с ближние бояре! Трижды перечтя казну русскую… порешили они… не брать дар наш – Азов-город!.. А велели того заместо: возвернуть город султану османскому. Дабы с тем султаном мир государев не порушить!..
Казаки стояли, онемев. Бугрились воловьи лбы их.
– А дьяка нашего войскового, – густо гудел Наум, – Фёдора сына Иванова Порошина… посмевшего в тех советах об Азове-городе… срамить за бесстыдство бояр московских… облаяв их презренье к животам казачьим… по царёву указу, заковали в кандалы… и сослали в монастырь Соловецкий! На другой край руськой земли христианской! К ледяному морю!.. Отмаливать грех поперечного слова!..
Поп Куприян торопливо закрестился, оглядывая молящим взглядом казаков: лишь бы никто не выкрикнул какой хулы на государя и слуг его…
Тимофей Разин вернулся с круга взбеленённый. От злобы его шатало.
Держался за грудь, будто там затянули вкруг сердца жестокий узел.
С грохотом усевшись в курене за стол, хрипя, крикнул Матрёне:
– Вина мне!..
…пил, как по мелкому камню сглатывал.
…выпив, грохнул ковшом о стол. Тут же замахнулся, чтоб сбить тот ковш на пол, – но, сжав кулак, кулаком тем сдвинул ковш от себя подальше, на серёдку стола.
Сидел с минуту.
В чаше на столе были насыпаны азовские орехи. Отец начал давить их, целиком обращая в крошево.
– Блядин сын! – выкрикнул, не вынеся.
Матрёна, зажав рот, побежала из горницы прочь, выталкивая стоявших в сенях Ивана, Степана, Якушку: чтоб не слышал никто, не видел, не помнил.
…когда к Азову вновь явилось турское воинство – не застали они города. Узрели же – огромный пустырь за одинокими крепостными башнями.
Стены раскатали по камню.
Мосты разбили в щепы.
Минареты подорвали, обрушив.
…одна сажа, и пыль, и кладбище всюду…
На руинах не было даже собак.
Посреди сгарища остались лишь церкви Иоанна Предтечи и Николая Угодника.
Их казаки сберегли и окопали рвами.
…прежнюю корзину не уполовинил ещё, а тут Абидка снова занёс.
– Сирб сени унутмамыш, явур (Серб о тебе помнит, неверный. – тат.), – сказал в нарочитой строгости, а потом, поставив корзину, не пойми с чего засмеялся.
Под домотканым узорчатым сербским ковриком таилось настоящее богачество. Куль творога, от кисло пахнувшего духа которого выступила радостная слёзка. Мягкий, как бабий живот, пирог с капустой, и с рыбой ещё пирог. Вяленая телятина – на язык так и плеснуло тёплой слюною. Сербские духмяные лепёшки. Серая каменистая соль. И пузатая капустка на самом дне, от которой повеяло морозцем.
Будто за руку ведомый, Степан отломил у капустки первый листок – там ему и открылась, величиной в половину ладони, иконка.
Сердце качнуло от радости, как ребёнка на качельке.
То был Спас в Силах.
Степан оглянулся по сторонам.
Он не дышал, будто пугаясь спугнуть с ладони самую буйноцветную бабочку.
Спас тот был заключён в тройную славу.
Под четырьмя углами внешней славы были различимы ангел, телец, лев и орёл.
В средней, округлой славе виднелись престолы, поддерживающие Господень трон.
Во внутреннем, писанном суриком кристалле пребывал сам Спас: круглолицый, бесконечно истомлённый и печальный. С набрякшими подглазьями, с разделённой надвое внизу непышной, будто ногайской брадою. Двуперстно осеняющий, бесконечно непобедимый.
…перекрестился, поцеловал.
Спрятал в солому под голову.
…Минька явился сосредоточен, сух.
С ляхом не здоровался, как не видел его. Привычно уже расстелил себе овечью шкуру, уселся по-турецки. Собрал в руку несколько длинных сухих травин и начал их, безрадостно играя, надрывать по кусочку.
Степан ожидал, что меж ними отныне начнётся злая пря, – и не угадал.
– Чего я, Стёпка, вспоминал надысь… – начал Минька раздумчиво. – О том годе, когда твою мать в полон брали, у вас и церквы не было в Черкасском городке.
Степан насмешливо скосился на его смазливое лицо: до чего ж сметливый янычар.
– Не вчера родился я, – разгадал Степановы гляделки Минька, рассуждая до противности сладким голосом. – Не было, так! Ни церквы, ни часовни, ни попа. Когда ж казаки ваши донские на поиски собирались, молитву сам атаман творил. Ни исповеди, ни причастия казаки не ведали тож. Чад не пойми как и крестили. Потому: басурманкой некрещёной мать была твоя! – твёрдо заключил Минька.