— Безусловно, именно так.
— Уповаю, что впредь вас ничто не обеспокоит.
Я поблагодарил его, а потом спросил, производились ли какие-нибудь переделки в коридоре над галереей.
Мне показалось, что он насторожился.
— В последние годы — нет. Как я вам уже говорил, это самая старая часть школы, и поэтому приходилось что-то менять. Да и не только здесь — жилые помещения мальчиков были средневековыми и не слишком удобными. Они были очень значительно улучшены даже с той поры, когда я здесь учился.
— Я был бы рад, если бы у вас нашлось время пойти со мной. Я бы хотел кое в чем убедиться в вашем присутствии.
Когда мы прошли через дверь, ведущую в верхний коридор, я остановился.
— Обратите внимание на все двери, — сказал я. — Я их пересчитаю, пока мы будем идти по коридору.
Так я и сделал, считая двери вслух и зачитывая надписи на медных табличках: «Казначей» — «Канцелярия» — «Ректор», — все точно так, как и было, когда я их увидел впервые. Мы шли по коридору, и я обратил внимание, что Дансер мрачен и держится как-то настороженно.
Я остановился:
— Здесь.
Он посмотрел на меня, потом на стену, на которую я указывал.
— Что здесь находится? — спросил я.
— Да ничего — глухая стена, — ответил он.
— А за ней?
— Не понимаю, о чем вы.
— Здесь не было двери? Может ли здесь быть комната? — Я коснулся стены.
— Здесь нет прохода ни в какую комнату. Может, конечно, за этой стеной и имеется какое-то помещение, проход в которое есть изнутри.
— Из внутреннего коридора?
— Я действительно не припоминаю точное расположение — как вам известно, это очень древнее здание. Настоящий лабиринт коридоров и комнат.
Я молчал. Перед нами была глухая стена, это не вызывало сомнений. Я провел рукой и не обнаружил ни малейшей шероховатости, выпуклостей или впадин, которые указывали бы, что здесь находится заделанная дверь.
— Ничего, — сказал я.
И все же мне претило вот так взять и уйти — уйти и оставить его замурованным где-то тут, рыдающего и отчаянно взывающего о помощи.
Джордж Эдвард Паллентайр Монмут.
Его плач эхом отзывался у меня в голове.
Я повернулся и чуть ли не бросился бежать от этого проклятого места.
В Элтоне снег был очень красив, вызывал восхищение и приносил радость, укутывая древние камни зданий и смягчая окрестный пейзаж.
Но Лондон был парализован зимой, заморожен до самого нутра, тротуары все в выбоинах и колдобинах, на мостовой чавкающее болото бурой слякоти. В парках и скверах снег еще лежал не истоптанный, лишь испещренный следами коготков миллионов птиц. На этот снег, может, и можно было смотреть с удовольствием, но идти по делам, даже совсем недалеко, замерзая и спотыкаясь, было и впрямь мучительно. Лишь отсветы жаровен в хижинах рабочих и на лотках с каштанами и горячей картошкой придавали темноте толику тепла и яркости, насыщали ароматами воздух, который казался черным от мороза и на языке ощущался горечью.
Из своих окон я смотрел на полузамерзшую реку, на кэбы и сражающихся с холодом прохожих, и мой огонь не давал тепла. И зима, и белизна почти утратили для меня очарование. Казалось, везде, куда бы я ни посмотрел, я видел только холод и бездомных, чуть ли не умирающих с голоду бедолаг, которые жались по углам, дрожащие и оборванные, словно безжалостная стихия отыскала их, подхватила и выбросила валяться грудой на берегу, как обломки кораблекрушения при отливе. И я более чем когда-либо с момента приезда в город был чуток к этой темной стороне Лондона.
Но я не проводил много времени, рассматривая все это, и не просиживал часами у окна, наслаждаясь, как бывало раньше, жизнью реки.
Я, не распаковывая, швырнул сумку на кровать, скинул пальто и, кое-как разведя огонь, вытащил старый кожаный баул из коридора, где он стоял. И принялся возиться с жесткими зажимами и замками, к которым двадцать лет никто не прикасался.
Остаток дня и половину ночи я был глух и слеп для всего, кроме содержимого баула, и когда наконец, с покрасневшими глазами и разламывающейся спиной, был вынужден прерваться и, шатаясь, добрести до кровати, я заснул — все еще полуодетым, — оставив кипы книг и предавшись сновидениям, а затем, пробудившись с рассветом, продолжил поиски.
Долгое время я не находил решительно ничего, хотя открывал и просматривал каждую книгу, разрывал каждый конверт, читал каждое письмо. Прошлое, моя жизнь, когда я был мальчиком и юношей, когда я взрослел, окруженный заботой моего опекуна в Африке, — все это было выложено на полу, пока я распаковывал баул, но на время я отложил воспоминания. Быть может, позже я еще вернусь к ним, чтобы увидеть, услышать и прожить вновь это безмятежное и счастливое время. Но не сейчас, сейчас я был одержим желанием найти что-нибудь, что проведет меня через другую дверь, в иную и полностью забытую жизнь.