Где-то в вышине посвистывали какие-то птички, вовсю светило солнце, в воздухе пахло земляникой и ёлками, и вроде бы все было прекрасно и расчудесно, но меня почему-то сковал жуткий страх. Такой, что я едва мог заставить себя двинуться вперед.
Так бывает, когда вглядываешься в какое-нибудь подвальное помещение, заполненное водой. Смотришь под эту толщу, и там, среди утонувших стульев и покрытой водорослями посуды, тебе начинает чудиться что-то холодное, зловещее и омерзительное. Страшно стоять на месте, но еще страшнее двигаться – ведь одна ошибка, и ты плюхнешься в это рукотворное болото, и то, что скрывалось там, затянет вниз, ко дну. Оно похоронит тебя под сгнившим матрасом и воздвигнет памятник из перекосившейся тумбочки.
Этот лагерь был таким же затопленным подвалом. Он источал ужас и омерзение.
— Ну и дела,- хмыкнул Лунный. – Пойду, гляну, что там за забором.
— Мне здесь как-то не по себе, - ответил я. - Может, не надо?
— Я боюсь, - сказала вдруг Лан и прижалась ко мне, схватив за руку. - Что это за место?
— Не надо, - тихо сказал я, обнимая ее. – Это просто какая-то очень странная территория. Но мы сейчас все узнаем.
— Да, это точно пионерлагерь, - сообщил Лунный, заглядывая за стальной лист. - Заброшенный и очень жутко старый. Весь зарос травой и бурьяном. Здания наполовину рухнули. Короче говоря, я иду туда. Вы со мной?
— Да хрен знает, - ответил я. - Тут как-то очень уж страшно. Лан тоже боится.
— Едва ли есть среди нас тот, кто исполнен отваги, - сердито бросил Лунный. – На супергероев мы тоже совсем не тянем. Человеков-пауков там каких-нибудь. Короче, я пошел. Вы как хотите.
— Идем за ним? - спросил я Лан.
— Если ты идешь, то иду и я, - ответила она. - С тобой не хочется быть трусихой. Идем!
Я обнял ее и погладил по голове, потом схватил за руку и последовал к забору. Лунный был уже там. Он очень аккуратно двигался, стараясь не задевать лишнего, попутно снимая обстановку на телефон.
Настало время осмотреться. Лагерь представлял собой очень удручающее и неприятное зрелище. Все, что могло рухнуть — рухнуло, что могло проржаветь — проржавело, что могло разбиться — разбилось. Стены корпусов смотрели на нас черными дырами выбитых и вывалившихся окон, деревянные сооружения вздымали к небу обломки каких-то бревен, спортивные площадки косились ржавыми щербинами осыпавшейся краски. Все было поврежденное, погнутое и деформированное.
Странно. Обычно заброшенные постройки так не выглядят. Я бы понял разбитые стекла, покосившиеся оконные рамы, пустые проемы дверей. Не выглядели бы нелепо покрытые облупившейся краской стальные тренировочные снаряды. И даже замшелые скульптуры пионеров с отколотыми пальцами и носами были бы вполне уместными. Но нет. Будто чья-то колоссальная рука хватала когда-то эти здания, швыряла карусели, гнула и ломала столбы.
Тяжелое ощущение проникло куда-то в потайные уголки души, сменив тот прежний безотчетный страх. Теперь это было скорее какое-то жуткое предчувствие, ожидание прикосновения неведомого нечто, крайне враждебного.
Впрочем, несмотря на то, что сейчас здесь было совершенно безлюдно, скоро стало очевидно, что кое-кто сюда все-таки проникает. Возможно, изредка. Просто я увидел нечто не совсем свойственное пионерлагерю, и появившееся явно позже закрытия.
Посреди одной из полянок стояла покосившаяся бетонная плита. Одна-одинешенька, ни к чему не привязанная и оттого совершенно бессмысленная. А на ней кто-то написал синей краской из баллончика:
«Девочка-малышка
Девочка-малышка-мышка
Малосольный огурец
Девочка-малышка».
Вот уж не знаю, почему, но меня от этого стишка просто передернуло. Почему-то сразу возникла мысль о Лан, хотя никакой связи, конечно же, быть тут не могло. Я жестом показал на плиту Лунному, но тот просто мельком глянул и махнул рукой, мол, не обращай внимания.
Поход продолжался. Мы шли очень медленно, стараясь не производить лишнего шума. Я чувствовал, как похолодела и стала влажной маленькая ладошка Лан, но кореянка, не говоря ни слова, смело шагала рядом.