– Да, я лечу одна. Вам это должно быть известно. – Как же иначе за три года и шесть месяцев на одном корабле, а особенно в отношении Нэхид. Среди нескольких тысяч пассажиров корабля, женщина эта заметно отличалась. Она единственная, которая среди всех остальных дам носит длинную юбку по щиколотки ног, постоянно разных ярких цветов и что-то вроде облегающей ее тонкое тело жилетки того же окраса, а под ней какая-та тонкая, с вышивкой цветами и узорами кофточка с длинными рукавами и воротником под самый подбородок. Смотрелось очень архаично, но шикарно и красиво, особенно с золоченными выгравироваными браслетами на ее запястьях. Удивительно, но Павел не слышал ни единого смешка за спиной Нэхид, как правило летящие в спину всему отличному, а тем более «древнему», уже утеряному современным миром. Оттого он и насмехается, что когда-то обладал, но в самонадеянности своей потерял, из-за чего его всегда преследует слабое чувство вины и скрытой неполноценности, которую постоянно надо заглушать очередным самонадеяным поступком.
Эта, будто персидская женщина, пробуждала какую-то слабую тоску, с которой не легко было смотреть на все эти однотипные, скучно повторяющие друг друга, созданные исключительно с практическим расчетом интерьеры корабля, которым свободолюбивые люди готовы бездумно подражать.
Транспортник этот для перевозки 9 и 8 классов, то есть для людей, которым только и хватило средств купить билеты и отправится в один конец с одной лишь надеждой на лучшую жизнь.
– Но я не из аван… а-ван-тю.., – стало не ловко, но от этого она только строго посмотрела на Павла, как бы требуя от него помощи, прибегнуть к которой, только потому, что Нэхид женщина, он обязан.
– Авантюрист? Вы хотите сказать, что вы не авантюристка?
– Вот именно, – произнесла женщина с ярко выраженным акцентом, отчего Павел не сразу понял, что именно сказала она.
– Их тут слишком много, но я уже не обращать внимание, – продолжила она. – Все они очень неприятный личности. В их лицах нет ценности, понимаете?
Павел махнул головой, хотя не понял, что Нэхид имела в виду.
– Они не верят в жизнь, хотя думать, что верят. Жизнь они превращают в средство для самих себя, а потому не живут. Вы согласны, что жить надо для другого и тогда только появляется смысл? Если для себя – смысла нет. Вы согласны, Павел?
– Кажется, согласен, – тоскливо повел он головой. – Только это все как-то…
– Остановитесь! – потребовала женщина. – Не слова больше! Я все понимаю. В ответе всегда важны первые слова – остальное от ума. Я знаю, что вы человек, способный на… на-а.., – обворожительно прищурившись, Нэхид задумалась. – Вы са-мо-от-вер-женный человек. Вы держали в себе боль только ради того, чтобы не забыть любовь. Я это знаю, Павел, – без высокомерия, а будто даже восхищаясь сказала она.
Крайне противоречиво, когда собеседник восторженно, хотя и сдерживаясь, превозносит качества, которые давно уже смылись протухшей водой из под душа. Нэхид говорила о Павле, но уже о нем не настоящем. Таким он – самоотверженным, хранящим боль во имя памяти о любви – взошел на этот корабль. И с каждым последующим днем этот страшный космос то и делал, что разъедал его чистую боль, подменяя какой-то бездушной паталогической фобией.
Противно, что на корабле нельзя скрыть свои тайны. Обязательно найдутся люди, которые узнают о посторонем все, и потихоньку сведения эти, как капли воды стекают, попадая в разные сосуды без разбора.
– Вы не сказали, зачем вам понадобилось на Пандемос, – перевел тему Павел. – Вы женщина… Простите, если тем затрону… – одинокая. Это ведь так? И вы конечно же не из этих, как выразились, авантюристов…
– Нет, конечно! Слава богине, я этого избежала, – без обиды нахмурив брови, перебила его Нэхид.
– Даже так! – удивился он. – Это…
– Вы скажите – дико? – как играючи улыбнулась она ему, смотря немного исподлобья.
– Интересно! Я сказал бы – интересно. Да! Я должен был догадаться. Вы ведь так своеобразно одеты. Это же такая редкость... Раньше об этом хоть писали, а сейчас совсем не говорят. Признаться, – немного наклонился он над столиком, – вы здесь единственная женщина, на которую приятно смотреть. Все остальное как полуживое... искусственное!
– Это на земле так, – намерено не обратила внимание на комплимент Нэхид. – На Пандемосе немного по другому. Вы мало интересовались планетой? – но не дав сказать в свою защиту хоть слова, женщина, сохраняя в осанке красивый рельеф своего стройного тела, изящно встала с подносом в руках и сказала: – Мне пора. На ужине будьте за этим столиком. Я прихожу полседьмого. Надоело мне есть одна, да и вам общение будет полезно. Даже с темной… как они называть нас?.. Не важно, – не вспомнила она. – Надеюсь вы не пре-неб-ре-жите моим обществом?
– Конечно нет, Нэхид. Мне кажется, нам еще есть о чем поговорить, – тянул на себе улыбку Павел.
– Несомненно, – сказала она и идеальной женской походкой удалилась с подносом в руках.
Собеседница была Павлу очень мила. С ней интересно разговаривать и – что скрывать? – приятно смотреть не только на лицо и руки, но во всех отношениях она женщина очень привлекательная, не смотря на одежду, множество прелестей скрывающую, но тем замечательную, что нечто иное – женственное – обнажающую как в некой тайне, от чего Нэхид в глазах только возвышалась. Казалось, эта восточная дама поднимает давно забытые и глубоко зарытые пласты особенной, женственной красоты, которая сама за себя говорит, что для того и существует, дабы ей восхищались не дотрагиваясь. И верно: такая красота должна держаться ближе к тайне; в тени она смотрится обворожительно.
Павел, оставшись за столиком один, немного сожалел своей натянутой, будто не искренней улыбкой – ведь Нэхид точно прочитала его выражение лица, – но по другому он улыбаться уже не мог. Когда единственный смысл жизни остается за тем, чтобы похоронить на неведомой, только заселяемой планете молодую жену с восьмилетней дочкой, которые со временем блекнут и из семьи постепенно превратились в тела, затем в трупы, а ныне их лица под стеклами саркофагах навевают только лишь сожаление за билет на этот корабль и тоску за потерянную жизнь во имя какой-то призрачной любви, которую когда-то хранили два бьющихся сердца, искренне улыбаться уже невозможно.