Мы не могли оторвать глаз от зенита. Когда же мы отвели взгляд, чудо завершилось. Последний клочок тумана растаял вдали. Море, кудрявое от волн, простиралось далеко к востоку, и закругленный берег теперь вставал из него, как только что вставал из тумана. Это была бухта между двумя мысами; мы находились на одном из них, а другой виднелся впереди. Длинная красноватая коса поросла мастиковыми деревьями и секвойями; ближе к суше их становилось больше, так что задний план сливался в сплошную зеленую полосу, которая к концу нашего мыса снова редела. Посреди подковы выше леса выступал голый гребень обрыва, красневший на фоне лиловатой синевы.
Оттуда, тяжело ступая, один за другим двигались четыре слона, таких громадных, что, для того чтобы определить разделявшее нас расстояние — свыше восьмисот метров, — мне понадобилось представить реальные пропорции этой местности. Как бы то ни было, мы, пе сговариваясь, очутились под прикрытием утесов и даже не успели понять, что делаем.
— Будем наблюдать, — сказал геолог.
— Будем наблюдать, — согласился я.
Титанические животные шли гуськом. Отчетливо были видны лишь их силуэты. Даже бивни трудно было рассмотреть; близорукий Флери-Мор насчитал их по четыре у каждого слона, мне казалось, что их по два и они изогнутые. Он считал, что животные мохнаты, я — что они голые. Словом, не в силах сделать выбор между слонами Меридноналис, Аптиквус или Примигениус, мы не могли решить, в какой из периодов кайнозойской эры мы перенесены. Не эоцен; еще менее — плиоцен: об этом говорят море и растительность. Но олигоцен ли это или миоцен? Однако ваш спор решил еще один эпизод.
Головной слон дает сигнал остановиться. Он широко раскидывает свои гигантские уши, словно его череп хочет улететь, издает хаотические трубные звуки и галопом удирает за холм. Следом за ним и его товарищи выполнили то же неуклюжее «налево кругом» и исчезли, глухо сотрясая Землю. И вот на севере появляется какая-то темная гора, которая движется по лесу, превосходя самые высокие деревья. Это исполинский тапир, толстокожее животное с коротким хоботом и загнутыми вниз бивнями, он идет среди гигантских деревьев, как обыкновенный тапир среди травы.
— Динотерий! — прошептал я совсем тихо.
— Да, динотерий: это миоцен!
Флери-Мор произнес слово «миоцен» с непередаваемым выражением. Я смотрел на него; я знал, что он ощущает безграничную гордость, сумев вот так, мгновенно, определить точку во времени за мириады веков от нас.
Что до меня, то динотерий меня ошеломил. Похожий на сухопутного кита, он был «не по масштабу» со своим окружением. Он казался не на своем месте: од был создан для гораздо более обширных декораций или для колоссального океана. Чувствовалось, что на Земле он больше не дома, и ему остается только уйти.
Нам повезло — мы могли вволю насмотреться на него. Подняв обрубок своего хобота в сторону, куда скрылись слоны, он, казалось, поколебался, а потом, повернувшись на пол-оборота, словно ураган, пронесся на самый конец северного мыса. Там он тяжело опустился на землю и принялся рыться в песке.
Еще через несколько секунд мы увидели над морем. стаю больших птиц или громадных летучих мышей, которые неслись от берега, по временам снижаясь к воде и даже задевая ее, чтобы схватить рыбу. Мы сосчитали: их было двенадцать, летели они удивительно легко и красиво. И вдруг, испустив тот самый сверхъестественный вопль, который так испугал нас, они, словно крылатые стрелы, кинулись на динотерия.
Исполин вскочил. Большие птицы напали на него со всех сторон, как крикливый вихрь. Стая носилась вокруг, неотвязно и злобно. Потом один за другим нападающие опустились ему на спину, сбившись в копошащийся, похожий на гидру клубок. Животное заметалось — четвероногий замок, опрокинутый четырехбашенный собор, повернулся и с ревом умчался в оглушительной буре. Его протесты были похожи на ярость взбесившегося парохода, а мучители, снова взвившись в воздух, гиканьем провожали беглеца. Мы долго следили за ними, заслонив глаза от солнца.
— Я отдал бы пять лет жизни за бинокль, — сказал мой спутник. — Трудно рассмотреть… Ах, если бы только я знал! Чего бы я не захватил с собой, Шантерен! А у меня только часы!.. Что это за летучие твари? Вот грязные скоты! А голоса у них!..
— Конечно! Но я не знаю… Птеродактили?
— Нет. И все же… О нет, нет! Крылатых ящеров в эту пору уже не было, ручаюсь головой… У, противные твари! — повторил он, вытирая потное лицо. Какой гадкий крик! Я не помню ничего отвратительнее… не считая одного впечатления детства…
— Какого же?
— О, пустяки. Я имею в виду первую увиденную мной обезьяну. Эта пародия… Так вот, крик этой птицы…
— Вы правы, — сказал я, пораженный верностью итого сравнения. — Но лучше говорить потише. Мы не внаем, что скрывается вокруг.
Синяя тень рощи сохраняла свою таинственную враждебность. Листва деревьев вздрагивала, колеблемая невидимыми птицами. В сквозной тени висели судорожные рои мух. Чаща явно пробуждалась, встревоженная чьими-то тайными передвижениями. Стебли трав пригибались и замирали с пугающей внезапностью, заставляя думать, что нас увидело какое-то животное или чудовище.
— Нужно обогнуть эту скалу, — предложил я, чтобы она была между нами и сушей. Океан кажется более безопасным.
— Давайте обогнем, — согласился Флери-Мор. Но я все время ожидаю, что этот мираж вот-вот исчезнет. Наблюдайте, старайтесь ничего не пропустить.
Мы обошли скалу. Оказалось, море лизало здесь подошву утеса.
— Тут нам будет, не очень удобно, — заметил я.
— Все равно лучше остаться, — ответил Флери-Мор, стоя одной ногой в воде. — Главное — не делать лишних движений, чтобы не выдать своего присутствия. Впрочем, передвигаться в мираже вообще опасно, так как мнимая местность маскирует ловушки действительной. Не забывайте этого, Шантерен, и, что бы ни случилось, не бегите. Местность, которую мы видим, попросту наложена на ту, где мы находимся, В видимой пустоте этой допотопной поляны вы можете налететь на плотный ствол теперешнего дерева. Это, кажется, единственная угрожающая нам опасность, Потому что… Ну да! — вскричал он, хлопнув себя по лбу. — Каким бы полным мираж не был, он всегда мнимый! Это отражение, иллюзия! Следовательно, друг мой, — боже, как мы были наивны! — следовательно, изображение слонов, издохших несколько сот тысяч лет назад, не могло бы причинить нам никакого вреда. Оно остается в своем времени, как мы остаемся в своем.
Его уверенность передалась и мне.