Усть-Цильма — большое село, районный центр, и здесь не так заметны контрасты прошлого и настоящего. А вот в деревнях по берегам Цильмы и Пижмы — Замежной, Загривочной и других — чувствуешь себя так, будто глядишь из фантастической машины времени: в одно окно видишь приметы минувшего, в другое — сегодняшний день. В избах — радиоприемники, книги, газеты, журналы и… старинное рукописное Евангелие. Скитов нет, верующих становится все меньше, но дедовские традиции живут. Впрочем, некоторые из них отличные: староверы не курили и не употребляли водки. Такие пусть живут! Кокошники и сарафаны тоже не помеха жизни, они ничем не хуже современных женских нарядов. Даже, на мой взгляд, усть-цилемские девушки в праздничном одеянии выигрывают: сразу появляется какая-то особая стать, величавость.
Новое властно вошло в края мрачных раскольничьих скитов. Легкокрылые самолеты доставляют сюда, в райцентр, почту, пассажиров; на отвоеванных у лесов полях гудят тракторы; по реке скользят моторные лодки…
В старине печорской есть своя прелесть и красота, свое необъяснимое очарование. Не знаю как кому, но мне во время поездки по Цильме резали ухо рвавшиеся из динамика залихватские частушки и томные, мнимозначительные современные романсы. Возможно, где-то в ином месте они воспринимались бы по-другому. Здесь же в сравнении с песнями, сложенными безвестными авторами столетия назад, бережно пронесенными народом через века, ювелирно отшлифованными, так, что действительно слова не выкинешь, — здесь многое из того, чем потчевал слушателей «Маяк», выглядело легковесным, пригодным на день-другой, не более. Да, у каждого времени свои песни, с этим не поспоришь, но было все же чуточку обидно за молодых парней и девчат, которые мурлыкали про черного кота. Впрочем, модные песенки были здесь подобны легкому насморку: редко кто заболевал ими хронически. Впитанная с молоком матери истинная народная поэзия и чувство прекрасного брали верх над заразительными, но поверхностными ритмами. Да и окружающая природа была слишком величава, чтобы позволить прижиться в этих краях экзотическим мелодиям и пустоватым виршам.
Мне трудно описать красоту здешних мест. Гораздо лучше это сделал поэт Василий Журавлев-Печорский, с которым мне довелось познакомиться в Усть-Цильме. Невысокий, плечистый, начинающий лысеть, с грубоватым лицом, он вовсе не похож на баловня муз, каких мне приходилось видеть в столице. Василий оказался страстным охотником, рыболовом; у него были, что называется, золотые руки, да и ноги тоже. Он легко проходил по кочковатой тундре десятки километров, мог в считанные минуты соорудить шалаш, сложить костер. Чего только не испытал Журавлев за свою жизнь! Был лесорубом и рыбаком, зимовал в качестве радиста на полярной станции, плавал матросом, мотался по колхозам как корреспондент районной газеты. Я встретился с ним, когда он приехал на родину из Москвы на каникулы: он учился на Высших литературных курсах.
Так вот, стоя на косогоре над излучиной Печоры, мы вели неспешный разговор. И вдруг Василий, рассказывавший какую-то забавную байку из местной жизни, перебил самого себя:
— Хочешь, стих прочту? Только вчера закончил, — добавил он, как бы оправдываясь.
— Давай.
Он несколько минут молчал, всматриваясь в синеющие за рекой леса. Будто мысленно проверял новое стихотворение: стоит ли показывать его едва знакомому человеку, не рано ли…
Василий искоса взглянул на меня — как слушаю. Видимо, мой вид удовлетворил автора, и он продолжал: