Кто решится его назвать
Или сказать: "Я верю в него",
Кто воспримет его своим чувством
Или осмелится сказать:
"Я не верю в него"?
Потрясенный потерями, Тургенев говорил: "Жестокий этот год... послужил и для меня доказательством тщеты всего житейского: да, земное всё прах и тлен - и блажен тот, кто бросил якорь не в эти бездонные волны! Имеющий веру - имеет всё и ничего потерять не может; а кто её не имеет - тот ничего не имеет, - и это я чувствую тем глубже, что сам принадлежу к неимущим! Но я еще не теряю надежды..." С таким безверием и с такой надеждой Тургенев прожил всю жизнь.
"Жестокий год" и в личной жизни дал Тургеневу мало утешения. Не принес желанного успокоения Куртавнель. "Бывало, как сердце билось, как дыханье стеснялось, когда я подъезжал к нему - а теперь всё это стало тише - да и пора!" При свидании Полина Виардо сказала: "Побудьте здесь дней десять". "Дней десять? И никак не более? Уже эти два слова говорят о новых временах". Великая богиня бросала ему милостыню от своих щедрот. Но любящий Тургенев не чувствовал при этом унижения. Другие чувства жили в нем, когда он попал в любимую комнату, где сочинял двадцать три года назад "Записки охотника" и где, как встарь, под окном расстилалось водное пространство, покрытое зеленой плесенью. "Дней десять", - звучали в душе слова Полины, и слезы набегали на глаза.
Вдруг он почувствовал, что сердце его умерло. Прошедшее отделилось и отдалилось от него окончательно, и вся прожитая жизнь тоже отдалилась вместе с ним. Было очень тяжело, но приходилось свыкаться с гибелью надежд. "Что делать? Можно жить и так. Вот если бы возродилась малейшая надежда возврата прежних дней - она бы потрясла меня до основания. Ведь я и прежде испытывал порой этот лед бесчувствия, под которым таится немое горе... надо дать окрепнуть этой коре... надо - и горе под ней исчезнет".
Он бродил по Куртавнелю, общался с Луи Виардо, и с каким-то ранее ему незнакомым чувством отстраненности смотрел в глаза Полины, целовал ей руку при встрече и прощании. Казалось, он был давно умершим, казалось, что он принадлежал к давно минувшему, хотя и оставался еще существом, сохранившим любовь к добру и красоте. Вспомнился трактат Цицерона "О старости": "Для другого поколенья дерево сажает!" Есть особое бескорыстие в том, что старики делают добро и любуются красотой - хотя и добро и красота личной пользы им уже не принесут, личного удовольствия не доставят... Неужели молодость прошла? Неужели старость у порога?
"Да, я по-прежнему люблю её, люблю Куртавнель, люблю поэзию, музыку, женскую красоту. Только в этой любви уже нет ничего личного. Глядя на какое-нибудь прекрасное молодое лицо, я так же мало думаю при этом о себе, о возможных отношениях между этим лицом и мною - как будто бы я был современником Сезостри-са, каким-то чудом еще двигающимся на земле среди живых".
"Возможность пережить в самом себе смерть самого себя - есть, может быть, одно из самых несомненных доказательств бессмертия души. Вот - я умер - и всё-таки жив - и даже, быть может, лучше стал и чище. Чего же еще?"
"Как мне хочется вернуться в Россию с первыми днями весны, когда запоют соловьи... Все другие связи порвались, а точнее - истаяли. Но вот эта, кровная связь жива, осталась! Нет, весною возвращаюсь в возлюбленный Мценский уезд... Егорьев день, соловьи, запах соломы и березовых почек, солнце и лужи но дорогам - вот чего жаждет моя душа!"
Тогда же Тургенев писал Фету: "Вы приписываете Ваше увяданье, Вашу хандру отсутствию правильной деятельности... Все не то... Молодость прошла а старость еще не пришла - вот отчего приходится узлом к гузну. Я сам переживаю эту трудную, сумеречную эпоху, эпоху порывов, тем более сильных, что они уже ничем не оправданы - эпоху покоя без отдыха, надежд, похожих на сожаления, и сожалений, похожих на надежды. Потерпим маленько, потерпим еще, милейший Афанасий Афанасьевич, и мы въедем наконец в тихую пристань старости, и явится тогда и возможность старческой деятельности и даже старческих радостей, о которых так красноречиво говорит Марк Туллий Цицерон в своем трактате "De senectute". [О старости(лат.) ]
Много думает в эту пору Тургенев о взаимоотношениях между молодостью и старостью, между отцами и детьми, размышляет о недостатках и достоинствах разных возрастов человеческой жизни, о взаимоотношениях между поколениями, о преемственных связях между ними. На чем держатся они, эти связи? На сыновнем отношении к отцам, к прошлому своей родины, на отечески-благодатной любви старших поколений к детям, к молодой поросли, идущей им на смену.
Проблема отцов и детей лично затронула в это время Тургенева. Между ним и повзрослевшей дочерью Полиной возникали конфликты, похожие на те, которые изображаются в "Отцах и детях". "При большом сходстве со мною, - писал Тургенев Е. Е. Ламберт, - она натура совершенно различная от меня: художественного начала в ней и следа нет; она очень положительна, одарена характером, спокойствием, здравым смыслом... романтическое, мечтательное всё ей чуждо... Она не любит ни музыки, ни поэзии, ни природы... а я только это и люблю"... "для меня она - между нами - тот же Инсаров. Я её уважаю, а этого мало".
В письмах Тургенева периода работы над "Отцами и детьми" часто встречаются размышления о молодости и старости, об их психологической несовместимости и взаимной глухоте. Преимуществом молодости автор романа считает относительно безоблачный взгляд на жизнь. Но юношеский оптимизм по-своему ограничен: в нем нет еще ощущения драматизма человеческого существования. Старости этот драматизм открыт, она мудрее, человечнее, но зато она теряет крылья молодости, устремленность в будущее и живет в большей степени прошедшим, упивается воспоминаниями. "В сущности - всякому человеку более или менее плохо; в молодости этого не чувствуешь - оттого молодость и кажется таким прекрасным возрастом". Отдавая дань мудрости зрелого человека, Тургенев ловит себя на мысли, что и это чувство может быть эгоистическим. Самодовольство молодости естественнее и простительнее самодовольства в старости: отцы должны прощать юности её наивный эгоизм. И Тургенев поправляет себя: "А впрочем - это я вздор говорю: молодость - действительно прекрасная вещь. Вы это должны по себе знать - Вы молоды. Самая Ваша тоска, Ваша задумчивость, Ваша скука - молоды. Мы, например, с Вами во многом сходимся: одна только беда: Вы молоды - а я стар. Вы еще вносите новые суммы - а я уж подвожу итоги".
27 июля 1860 г. Тургенев встретился в Лондоне с Герценом. Разговор между старыми приятелями шел в основном о том направлении, которое определилось в последние годы в журнале "Современник", о нетерпимом отношении Чернышевского и Добролюбова к людям сороковых годов, к русскому либеральному движению. Тургенев посвятил в подробности своего разрыва с "Современником", Герцен делился впечатлениями от встречи с Чернышевским летом прошлого года:
- Я разделяю ваше возмущение, - говорил Герцен. - Это люди, которые тоном своим могут довести ангела до драки и святого до проклятия. Но нельзя не заметить, что ведь они, как и мы, "лишние", являются болезненным продуктом последнего, самого мрачного периода николаевского царствования. Люди типа Чернышевского не могут отделаться от желчи и отравы, набранной ими больше чем за шесть лет тому назад.
- Но у них, - возражал Тургенев, - есть все-таки и преимущество, я бы сказал, что в них уже гораздо меньше следов барства, чем в нас.
- Да не только в барстве тут дело, а и в том, что они не "лишние"... Но это люди озлобленные, больные душой, зачахнувшие от вынесенных оскорблений времен николаевских.
- Значит, Вы видите в них некий шаг вперед по сравнению с "лишними людьми"?
- Бесспорно! Но все же это болезненный шаг: у "лишних" была хроническая летаргия, а у этих - острое и болезненное страдание. Они какие-то "желчевики" и скоро, даже очень скоро сойдут со сцены. Для жизни они слишком унылы и аскетичны. И жизнь не сможет долго выносить наводящие уныние лица невских Даниилов, мрачно упрекающих людей, зачем они обедают без скрежета зубов и, восхищаясь картиной или музыкой, забывают о всех несчастьях мира сего.