В лето 1861 года Тургеневу суждено было пережить и утрату надежд на единство с народом. Жизнь показала, что между ним, помещиком, и мужиком разверзается целая пропасть. Еще за два года до манифеста Тургенев "завел в Спасском ферму", перешел к обработке земли вольнонаемным трудом, но никакого нравственного удовлетворения он не почувствовал. "Крестьяне перед разлукой с "господами" становятся, как говорится у нас, козаками - и тащут с господ всё, что могут: хлеб, лес, скот и т. д.". Знакомясь с письмами Тургенева 1860-х годов, невольно замечаешь, как постепенно ослабевает вера автора "Записок охотника" в высокие нравственные качества русского мужика. В одном из писем срываются горькие слова: "Странное дело!.. Честности, простоты, свободы и силы нет в народе - а в языке они есть... Значит будут и в народе". За мыслями Базарова о том, что свобода едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад напиться дурману в кабаке, стоят переживания самого Тургенева. Остается лишь надежда на будущее. Тургенев, как Николай Петрович Кирсанов, часто успокаивает себя и своих друзей мудростью любимой народной пословицы: "Перемелется - мука будет". Но "перемалывается" народная жизнь очень медленно, к тому же не так, как хотелось бы.
Весной и летом 1861 года отношения Тургенева с крестьянами приобретают особую напряженность. Мужики не хотят подчиняться советам помещика, не желают идти на оброк, отказываются подписывать уставные грамоты и вступать в какие бы то ни было "полюбовные" соглашения с помещиками. "До вас уже, вероятно, дошли слухи онежелании народа переходить сбарщины на оброк . Этот знаменательный - и, признаюсь, никем не предвиденный факт - доказывает, что народ наш готов отказаться от явной выгоды... в надежде, что вот - авось выйдет еще указ - и нам землю отдадут даром - или царь её подарит нам через два года..."
"Об участии в выкупе со стороны крестьян и думать нечего; не только через 36 или 40 лет, - но если сказать нашему крестьянину, что он, платя лишний рубль в течение 5 только лет, приобретет себе землю для своего же сына, - он не согласится; во-первых, он заботится только о сегодняшнем дне, - а во-вторых - он лишен доверия в начальство: буду платить 5 лет, думает он - а там выйдет повеление: плати еще 5 лет. И в этом он не совсем прав. Мы пожинаем теперь горькие плоды прошедших 30 или 40 лет".
Разумеется, автор "Записок охотника" не ждал от своих мужиков бурного изъявления чувств благодарности и признательности: с детских лет он был свидетелем крепостнических самодурств и бесчинств. Но Тургенев всегда был заступником спасских крестьян, "сконфуженным" барином, считал себя ответственным за всё: и за то, что мужики темны и неграмотны, и за то, что у них малы наделы земли. Он завел в Спасском школу и богадельню, дарил десятинами землю, увеличивал наделы. Трудноисполнимая крестьянская просьба приводила его обычно в полное замешательство: одолеваемый злоупотребляющими его добротой просителями, он повертывался к стене и царапал её ногтем, не зная, как удовлетворить, но и не в силах отказать.
Теперь он столкнулся не только с равнодушием, но и с открытой ненавистью. Крестьяне то перегораживают барину дорогу к колодцу с ключевой водой, то пускают табун лошадей в барский сад и грозят тому, кто осмелится их выгонять, то на даровом угощении напиваются до бесчувствия. В отношении мужиков к своему барину нередко ощущается презрение и злоба. Тургенев готов видеть в этом законное и неизбежное возмездие за века крепостнического унижения, по в душу его закрадываются сомнения.
В такой тревожной обстановке писатель завершает работу над романом, успокаивая себя воспоминаниями о страницах всеобщей истории, где авторы описывают бедственное положение какой-нибудь страны: "Всё погибает, нигде не светит малейший луч надежды, все средства истощены - остаётся одно мрачное отчаяние... а смотришь: через несколько страниц всё исправилось, всё благоденствует. Изобилие сыплет на землю все дары своего рога - и надежда водворилась во всех сердцах". 20 июля Тургенев написал "блаженное последнее слово". Цель, как ему казалось, он поставил в романе верно, а попал ли в неё - бог знает. Поэтому, уезжая во Францию, передавая рукопись Каткову, редактору "Русского вестника", он требовал, чтобы тот обязательно дал прочесть её Анненкову. Катков не только исполнил требование, но и сам прочел роман. В Париже Тургенев получил сразу два письма с оценкой своего детища: одно - от Каткова, другое - от Анненкова, и смысл их оценок во многом совпадал. В какой-то мере он перекликался с мнением Елизаветы Егоровны Ламберт. Будучи проездом в Петербурге, Тургенев занес ей рукопись романа, а вечером 3 сентября 1861 года, когда он явился к ней в собственный дом на Фурштадтскую, Ламберт встретила его словами: "Ни отцы, ни дети - вот настоящее заглавие вашей повести - и сами вы нигилист!"
"Если и не в апофеозу возведен Базаров, - писал Катков, - то нельзя не сознаться, что он как-то случайно попал на очень высокий пьедестал. Он действительно подавляет всё окружающее. Всё перед ним или ветошь, или слабо и зелено. Такого ли впечатления нужно было желать? В повести чувствуется... что-то несвободное в отношениях автора к герою... какая-то неловкость и принужденность. Автор перед ним как будто теряется, и не любит, а еще пуще боится его".
Каткову вторил Анненков: "Автор сам перед ним (Базаровым. -Ю. Л. ) несколько связан и не знает, за что его считать - за плодотворную силу в будущем или за вонючий нарыв пустой цивилизации, от которого следует поскорее отделаться. Тем и другим вместе Базаров быть не может, а между тем нерешительное суждение автора колеблет и мысль читателя от одного полюса к другому".
Им всем хотелось определенности и однозначности оценок, никто не замечал, что Базаров у него - лицо трагическое, что в романе воссоздана особая трагическая ситуация, по отношению к которой эти категорические требования теряют всякий смысл. Тургенев стремился показать обоюдную правомерность борющихся друг против друга сторон и в процессе разрешения коллизии "снять" их односторонность. Но поскольку Тургенев почитал за правило видеть в любом, даже самом резком и несправедливом замечании известную долю истины, он сделал ряд дополнений к роману, положил несколько штрихов, усиливающих отрицательные черты в характере Базарова. Впоследствии многие из этих поправок Тургенев снял в отдельном издании романа, где он попытался учесть все критические отклики на свое новое произведение.
Когда работа была завершена, у писателя появились глубокие сомнения в целесообразности её публикации. Уж слишком неподходящим оказался исторический момент: трех студентов арестовали в Москве за распространение литографированных переводов Бюхнера, Штирнера и герценовских изданий. М. Л. Михайлов был арестован за распространение прокламаций к юношеству, студенты Петербургского университета сожгли все новые билеты на право посещения лекций в знак протеста против нового университетского устава. Двести человек оказались арестованными и заключенными в Петропавловскую крепость, а занятия в университете приостановлены.
Тургенев пишет Каткову письмо с просьбой отложить печатание "Отцов и детей". Одновременно он высказывает и существенное несогласие с катковской оценкой Базарова: "Может быть, моё воззрение на Россию более мизантропично, чем Вы предполагаете: он - в моих глазах - действительно герой нашего времени. Хорош герой и хорошо время, - скажете Вы... Но оно так". Тогда же Тургенев пишет Анненкову: "Огорчила меня смерть Добролюбова, хотя он и собирался меня съесть живым. Последняя его статья ("Забитые люди", посвященная творчеству Достоевского. -Ю. Л. ), как нарочно, очень умна, спокойна и дельна". По-прежнему Тургенев ревностно следит за "Современником" и с удовлетворением отмечает каждый его успех: "Известия из России литературные и всякие другие - печальны. Мы живем в темное и тяжелое время и так-таки не выберемся из него. В "Современнике" я, однако, прочел повесть, в которой попадаются проблески несомненного дарования - "Молотов" Помяловского".