Не ко двору теперь были тургеневские поучения, обращенные к Фету: "Вы поражаете ум остракизмом - и видите в произведениях художества только бессознательный лепет спящего. Это воззрение я должен назвать славянофильским - ибо оно носит на себе характер этой школы: "здесь все черно - а там все бело" - "правда вся сидит на одной стороне". А мы, грешные люди, полагаем, что этаким маханием с плеча топором только себя тешишь... Впрочем, оно, конечно, легче; а то, признавши, что правда и там и здесь, что никаким резким определением ничего не определишь - приходится хлопотать, взвешивать обе стороны и т. д. А это скучно. То ли дело брякнуть так, по-военному: Смирно! Ум - пошел направо! марш! - стой, равняйсь! Художество! налево - марш! стой - равняйсь! - И чудесно! Стоит только подписать рапорт - что все, мол, обстоит благополучно".
Я. П. Полонский присылает Тургеневу отрывок из статьи Д. И. Писарева "Писемский, Тургенев, Гончаров", опубликованной в ноябрьском номере "Русского слова" за 1861 год. Молодой критик причисляет названных писателей к деятелям прошедшего времени и настаивает на суде "ближайшего потомства". Тургенев пишет в ответ:
"Отрывок из статейки г-на Писарева, присланный тобою, показывает, что молодые люди плюются; погоди, еще не так плеваться будут! Это всё в порядке вещей - и особенно на Руси не диво, где все мы такие деспоты в душе, что нам кажется, что мы не живем, если не бьем кого-нибудь по морде. А мы скажем этим юным плевателям: "На здоровье!" и только посоветуем им выставить из среды своей хотя бы таких плохих писателей, каковы были те, в кого они плюют. Тогда они будут правы, - а мы им пожелаем всякого благополучия".
От дяди-управляющего, Николая Николаевича сыплются одно за другим письма, исполненные какой-то "отчаянной иронии", хотя "спасские крестьяне удостоили, наконец, подписать уставную грамоту". "Будем надеяться, отшучивается Тургенев, - что и остальные меня, как говорится в старинных челобитных, - "пожалуют, смилуются!". Возникшее у писателя скептическое отношение к мужику все более и более укрепляется:
"Знаться с народом необходимо; но истерически льнуть к нему бессмысленно", - пишет Тургенев Фету.
В мае 1862 года Тургенев побывал, наконец, в Лондоне и встретился с Михаилом Бакуниным, теперь уже легендарным человеком, вернувшимся, казалось, с того света. Четырнадцать лет казематов и ссылки наложили на старого друга суровую печать разрушения. "Ох, какая безжалостная мельница - жизнь! Так и превращает людей в муку... нет, просто в сор!" Но удивительно! Духовно Мишель не изменился, остался не сломленным.
- Вы никогда не поймете, что значит чувствовать себя погребенным заживо; говорить себе всякую минуту дня и ночи: я - раб, я уничтожен, сделан бессильным к жизни; слышать даже в своей камере отголоски назревающей великой борьбы, в которой решаются самые важные мировые вопросы, - и быть вынужденным оставаться неподвижным и немым... Наконец, чувствовать себя полным самоотвержения, способным ко всяким жертвам и даже к героизму для служения тысячекрат святому делу - и видеть, как все эти порывы разбиваются о четыре голые стены, единственных моих свидетелей, единственных моих поверенных!
Но тюрьма по крайней мере была тем хороша для меня, что дала мне досуг и привычку к размышлению. Она, так сказать, укрепила мой разум, но она нисколько не изменила моих прежних убеждений. Напротив, она сделала их более пламенными, более безусловными, чем прежде, и отныне все, что остается мне в жизни, сводится к одному слову: "свобода". Свободная федеративная организация славянского мира... С кем, куда и за кем я пойду во имя этой свободы? За Романовым, за Пугачевым или, если новый Пестель найдется, за ним? Скажу правду: я охотнее всего пошел бы за Романовым, если б Романов мог превратиться из петербургского императора в царя земского.
Однако, по мысли Бакунина, надежды на царя были весьма сомнительными, новый Пестель в среде русского дворянства был столь же проблематической фигурой, зато с ощутимой реальностью представала перед ним выросшая из почвы народной жизни грозная фигура Пугачева:
- Николаевский период, - говорил Бакунин, - развил в России очень много дряблых душ, без страсти в сердце, без живой мысли в голове, но с великолепными фразами на языке. Этим людям в последнее время становилось между нами неловко. Они чувствовали, что дело доходит до дел, до жертвы... Их много, и они все пойдут под доктринерское знамя, под сень благодушного правительства. Благо, отступление открыто и для измены есть благовидный предлог, а для ее прикрытия великодушная фраза: "Мы стоим за цивилизацию против варварства", то есть за немцев против русского народа.
Тургенев не мог не почувствовать в гневных тирадах Бакунина прямого выпада на свой счет. Раздражала ожесточенность Мишеля против современного государственного режима: он был безудержен в критике дорогих Тургеневу либеральных принципов и пропагандировал какой-то социалистический мужицкий бунт:
- Я ничего не жду от известных в литературе имен, верю же в спящую силу народа, верю в среднее сословие, - не в купечество, оно гнилее даже дворянства, - но в фактическое, официально не признанное среднее сословие, образующееся постоянно из отпускных людей, приказчиков, мещан, поповских детей - в них сохранились еще и русский сметливый ум, и русская удалая предприимчивость... Страшна будет русская революция, а между тем поневоле ее призываешь, ибо она одна в состоянии будет пробудить нас из этой гибельной летаргии к действительным интересам. Она вызовет и создаст, может быть, живых людей, большая же часть нынешних известных людей годна только под топор!
Тургенев долго слушал гремящие монологи Мишеля, тщетные попытки Герцена отрезвить неумеренно пылкое воображение прирожденного агитатора. Слушал и грустно молчал. Когда же к нему обратились с вопросом, что он думает по поводу крестьянского возмущения, Тургенев встал и произнес внушительно и торжественно: "Сказано Пушкиным и остается верным: "Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!"
В Париж он вернулся в подавленном состоянии духа. Возникшая уже довольно давно и довольно заметная трещинка в его отношениях с Герценом теперь все более и более раздвигалась. "Щапова, читайте, Щапова!" настоятельно советовали ему Герцен и Огарев на прощание. В Париже Тургенев основательно занялся изучением новоявленного кумира лондонских и петербургских радикалов. Он прочитал щаповские статьи "Земство и раскол", "Сельская община", "Земские соборы XVII столетия", опубликованные в "Отечественных записках" и журнале "Век". А читая, вспоминал слова Герцена, что "свежий, чистый и могучий голос Щапова, теперь почти единственный, отрадно раздается среди разбитых и хриплых голосов современных русских писателей и глубоко западает в душу". Умел Герцен сказать убедительно, красиво и эффектно! Но А. П. Щапов Тургенева все-таки не вдохновлял.
Этот новоявленный идеолог из поповичей был решительным противником всех проектов, предлагаемых русскими либералами, и призывал обратиться "к самой почве нашего саморазвития" - к народу. Из особенностей крестьянского общинного быта он вывел понятие "земства" как национального варианта демократического самоуправления.
В наиболее чистом виде это самоуправление сохранилось, по Щапову, в кругах раскольников. В расколе в эпоху XVIII-XIX веков проявилась своеобразная историческая жизнь русского народа, религиозная Я гражданская, умственная и нравственная. Выразилась в чистом, отрешенном от иноземных влияний виде.
Теория "земского" или "общинно-колонизационного" развития русской государственности очень напоминала славянофильскую мысль о Земском соборе. Земля, по Щапову, составляла основу всего русского самобытного народно-бытового общественного строя. Области на Руси назывались "землями", а населяющие их люди - "земскими". Земская организация общественной жизни осуществлялась вольным, естественным путем. "На одной земле и воде в колонизационно-географической и общинно-бытовой связи, сами собой, без всяких указов, возникали два привычных мира - городской и сельский". В лесу насаждался "починок" и разрастался в село. К нему присоединялись "деревни на поле", "приселья", которые вместе с "починком"-селом образовывали уезд или волость - "село с уездом". Из первичных сел или починков "на почве вольнонародного земского строения путем торга и промысла" вырастали посады и возникали посадские миры. Волостные и уездные миры естественноисторическим путем смыкались в областные общины. Сначала эти областные объединения были обособлены друг от друга: каждая представляла из себя вольное общество, местное "земско-советие", возникшее в процессе колонизации на особой речной системе или отдельном волоке. Между областными единицами существовало федеративное взаимодействие, а иногда возникала междоусобная борьба. В эпоху "смутного времени" борьба достигла вершины и разрешилась созданием особой соединенно-областной общественной формы, когда в процессе розни областных общин они решили на своих областных земских соборах жить в единении, любви и совете. Так появилась земско-областная федерация. Путем такого же соединения, идущего снизу вверх, появилось и управление: сельский мир управлялся сельским мирским сходом, волостной - волостным и т. д. Земский собор всех людей русской земли был выражением соединенно-областной организации государственной жизни России.