В Петербурге Тургенев познакомился на сей раз с известным ценителем живописной и музыкальной культуры России Владимиром Васильевичем Стасовым. Встреча произошла на концерте "Русского музыкального общества" в зале Благородного собрания. "Я в первый раз видел эту крупную, величавую, немного сутуловатую фигуру, его голову с густой гривой тогда еще не седых волос, его добрые, немножко потухшие глаза", - писал Стасов о первом своем впечатлении. Завязался разговор по поводу живописного наследия Брюллова, и поскольку Стасов был его противником, Тургенев оживился, встретив единомышленника. Но единство и взаимопонимание оказалось иллюзорным. Едва речь зашла, о музыке, как их взгляды резко разошлись. Тургенев воспитывался в салоне Виардо на классических традициях Бетховена и Моцарта, к новаторским исканиям русской "Могучей кучки" он относился недоверчиво. "Завязался спор, горячий, сердитый, первый из тех споров, какие мне суждено было вести с Тургеневым в продолжение стольких еще лет впереди", - вспоминал Стасов.
Тогда же состоялась первая встреча Тургенева с Дмитрием Ивановичем Писаревым. "Писарев, великий Писарев, бывший критик "Русского слова", зашел ко мне, - шутливо рассказывал Тургенев писателю М. В. Авдееву, - и оказался человеком весьма не глупым и который может еще выработаться: а главное - он выглядит "ребенком из хорошей семьи", как говорится, ручки имеет прекрасные, и ногти необыкновенной длины, что для нигилиста несколько странно".
Впоследствии Тургенев так вспоминал об этом визите: "Я останавливался тогда у В. Боткина. Надо вам сказать, что Боткин бывал частенько очень груб. Когда он узнал, что пришел Писарев, он взволновался: "Зачем этот явился? Неужто ты его примешь?" Я говорю: "Конечно, приму, а если тебе неприятно, ты бы лучше ушел". "Нет, - говорит, - останусь". Мне очень хотелось, чтобы Боткин ушел, - я знал его и боялся, чтобы он не выкинул чего-нибудь. Но делать было нечего, не мог же я гнать хозяина из дома. Я их познакомил. Боткин поклонился небрежно и уселся в угол. "Ну, думаю, быть беде!" И действительно, только что Писарев что-то сказал - как мой Боткин вскочил и начал: "Да как вы, - говорит, - мальчишки, молокососы, неучи!.. Да как вы смеете?.." Писарев отвечал учтиво, сдержанно, заявив, что едва ли г. Боткин настолько знает современную молодежь, чтоб называть ее огульно "неучами". Что же касается самого укора вмолодости , то это еще не вина: придет время и эта молодость созреет. Таким образом, оказалось, что поклонник всего изящного, прекрасного и утонченного оказался совершенно грубым задирой, а предполагаемый "нигилист", "циник" и т. п. - истым джентльменом. Я после стыдил этим Боткина. "Не могу, - оправдывался он, - не могу переносить их".
Вероятно все-таки, что Тургенев несколько смягчил конфликтный разговор, возникший между ним и Писаревым: "В течение разговора я откровенно высказался перед ним... "Вы, - начал я, - втоптали в грязь, между прочим, одно из самых трогательных стихотворений Пушкина (обращение его к последнему лицейскому товарищу, долженствующему остаться в живых: "Несчастный друг" и т. д.). Вы уверяете, что поэт советует приятелю просто взять да с горя нализаться. Эстетическое чувство в вас слишком живо: вы не могли сказать это серьезно - вы это сказалинарочно , с целью. Посмотрим, оправдает ли вас эта цель. Я понимаю преувеличение, я допускаю карикатуру, - но преувеличение, карикатуру в дельном смысле, в настоящем направлении. Если б у нас молодые люди теперь только и делали, что стихи писали, как в блаженную эпоху альманахов, я бы понял, я бы, пожалуй, даже оправдал ваш злобный укор, вашу насмешку, я бы подумал: несправедливо, но полезно! А то, помилуйте, в кого вы стреляете? Уж точно по воробьям из пушки! Всего-то у нас осталось три-четыре человека, старички пятидесяти лет и свыше, которые еще упражняются в сочинении стихов; стоит ли яриться против них? Как будто нет тысячи других, животрепещущих вопросов, на которые вы, как журналист,обязанный прежде всего ощущать, чуять насущное, нужное, безотлагательное,должны обратить внимание публики? Поход на стихотворцев в 1886 году! Да это антикварная выходка, архаизм! Белинский - тот никогда бы не впал в такой просак!" Не знаю, что подумал Писарев, но он ничего не ответил мне. Вероятно, он не согласился со мною".
Молчал ли Писарев? Есть основания усомниться в этом. С какой целью он нанес визит Ивану Сергеевичу? Тургенев об этом почему-то умалчивает. В какой-то мере корректируют тургеневский рассказ не слишком доброжелательные по отношению к автору "Дыма", но не лишенные, вероятно, известной доли истины воспоминания П. Мартьянова. Писарев пришел к Тургеневу по поручению демократической редакции журнала "Дело" с предложением о публикации нового романа в их издании. И Писарев высказал Тургеневу горький упрек, когда узнал, что "Дым" предназначен для консервативного редактора "Русского вестника" М. Н. Каткова.
- Как! - возмутился Писарев и словно ужаленный вскочил со стула. Вы!.. Вы - наш лучший писатель, доступный современному движению молодого поколения и им за то чтимый!.. Вы - человек независимый, имеющий громадное состояние, работающий не для заработка, Вы отдаете свой роман Каткову!.. Для чего?.. С какой целью? Что общего между Вами и этим... (тут последовало несколько жестких слов по адресу М. Н.). Или Вам деньги нужны?.. За деньги Вы готовы идти на сделку с совестью? Кто же Вы после этого? Что я должен о Вас думать!
Не потому ли на обратном пути из Москвы за границу Тургенев избежал повторной встречи с Писаревым в Петербурге, хотя в письме к нему и высказал сожаление, что не успел пообщаться с ним: "Я сожалею об этом - потому что по разрушении того, что французы называют первым льдом, мы бы, я уверен, если не сошлись бы - то поговорили бы откровенно. Я ценю Ваш талант, уважаю Ваш характер - и, не разделяя некоторых Ваших убеждений, постарался бы изложить Вам причину моего разногласия - не в надежде обратить Вас - а с целью направить Ваше внимание на некоторые последствия Вашей деятельности. Я не знаю, когда я попаду в Петербург; если бы Вам случилось выехать за границу и добраться до Бадена, я бы с истинным удовольствием увиделся с Вами".
"Дым" не только не принес Тургеневу ожидаемой литературной славы и успеха, но едва ли не окончательно рассорил писателя с его соотечественниками. Анонимный рецензент газеты "Голос" заявлял: "Не с любовью глядит г. Тургенев на Россию "из своего прекрасного далека", презреньем мещет он в нее оттуда!" Сугубое недовольство "Дымом" высказал Ф. И. Тютчев. "Признавая все мастерство, с каким нарисована главная фигура, - он горько жалуется на нравственное настроение, проникающее повесть, и на всякое отсутствие национального чувства", - сообщал Тургеневу Боткин.
Отзыв Тютчева в особенности задел Тургенева за живое: слишком высоко ставил он его как поэта, очень дорожил дружескими связями с ним. Вспомнилось баденское свидание 1864 года, когда Тютчев вернулся из Ниццы, где написал свое знаменитое "О, этот юг, о эта Ницца". Поэт был удручен смертью любимой женщины, Е. А. Денисьевой. Они зашли, чтобы поговорить, в кафе на бульваре и, спросив себе из приличия мороженого, сели под трельяжем из плюща. Тургенев молчал все время, а Тютчев болезненным голосом говорил, говорил, и грудь его сорочки под конец рассказа оказалась промокшей от слез. А теперь из России Тургенев получил на "Дым" эпиграмму:
"И дым отечества нам сладок и приятен!"
Так поэтически век прошлый говорит.
А в наш - и сам талант все ищет в солнце пятен,
И смрадным дымом он отечество коптит.
Тогда, правда, эту эпиграмму приписывали П. А. Вяземскому, давнему антагонисту Тургенева. Но и от этого вряд ли ему было легче.