"Познакомить Европу с Вами - мне вот как хочется!" - пишет он А. Н. Островскому и не только рекомендует Э. Дюрану перевести драму "Гроза" на французский язык, но и сам помогает переводчику: "Мы вдвоем ее прошли тщательно - я все ошибки выправил".
В своей роли миссионера и ходатая по делу русской литературы Тургенев забывает и те горькие обиды, которые порой наносили ему литературные собратья. Ф. М. Достоевский, возмущенный тургеневским "Дымом", в романе "Бесы" выводит карикатурный образ Тургенева под именем писателя Кармазинова, читающего русской публике с кокетливой фразистостью свое "последнее" произведение "Мерси!". "Мне сказывали, - пишет Тургенев Я. П. Полонскому, что Достоевский "вывел" меня... Что ж! Пускай забавляется!.. Но, боже мой, какие дрязги!" И вот спустя шесть лет он первым протягивает руку Достоевскому, рекомендуя ему знакомство с французом, составителем монографии о выдающихся представителях русской словесности: "Я решился написать вам это письмо, несмотря на возникшие между нами недоразумения, вследствие которых наши личные отношения прекратились. Вы, я уверен, не сомневаетесь в том, что недоразумения эти не могли иметь никакого влияния на мое мнение о вашем первоклассном таланте и о том высоком месте, которое вы по праву занимаете в нашей литературе".
Однако недоразумения возникали и на пути миссионерского призвания Тургенева. И. А. Гончарову показалось, что многие сюжеты западноевропейских писателей, друзей Тургенева, удивительно совпадают с сюжетами и образами его романа "Обрыв". Сначала Гончаров увидел эти совпадения в романе Ауэрбаха "Дача на Рейне", вышедшем в русском переводе с предисловием Тургенева на страницах журнала "Вестник Европы", непосредственно перед "Обрывом". Потом сходство обнаружилось в романе Флобера "Госпожа Бовари", но особенно - в "Воспитании чувств". Не исключено, что разраставшейся подозрительности способствовали в немалой степени и гончаровские недоброжелатели из "Вестника Европы". Зная мнительность автора "Обломова" и, вероятно, с умыслом пытаясь эту мнительность расшевелить, редакция "Вестника Европы" опубликовала фрагменты из "Воспитания чувств", сопроводив их следующим предисловием: "Не знаем, приходили ли нашим читателям на мысль некоторые сравнения между лицами романа Флобера и лицами наших русских известных романов, но нам многие из них напомнили родное, особенно Фредерик... Off напоминает хорошо знакомого нашим читателям Райского с тем различием, что Флобер отнесся еще объективнее к своему герою, чем наш почтенный романист".
"Чеченец бродит за рекой!" - оповещал Гончаров своих приятелей об очередном наезде Тургенева в Петербург. От примирения между писателями у могилы Дружинина в 1864 году не осталось и следа...
Их примирила только смерть Тургенева. Когда Гончарова пригласили на литературный вечер памяти Тургенева, он послал на имя распорядителя следующее письмо: "Под влиянием горестной утраты для литературы, для всего русского общества, друзей и горячих поклонников усопшего, я мысленно сливаю свой слабый, неслышный голос с общим хором голосов всей образованной России и от всей глубины души восклицаю: "Мир праху твоему, великий художник!"
Неизменное и бескорыстное внимание Тургенев проявлял не только к крупным дарованиям. Предметом его забот были молодые таланты. Он постоянно кого-то рекомендовал издателям, о ком-то хлопотал, кого-то опекал, кому-то покровительствовал. Н. Ф. Щербина даже написал по этому поводу эпиграмму: "Тургенева во сне видеть - предвещает получить тонкую способность суметь откопать талант там, где его вовсе нет..." Тургенев действительно часто ошибался в своих прогнозах, но не столько из отсутствия эстетического чутья, сколько по мягкости характера и по свойственной ему способности несколько переоценить новичка, из желания вселить в него веру в успех, а иногда и просто материально помочь ему.
Временами он шел на обман: посылал произведение молодого автора в редакцию журнала и платил ему гонорар из своих средств, а редакторов просил не выдавать его. Об одном из таких писателей он сообщал М. М. Ста-сюлевичу: "Умирая с голода, он один никому не протягивает руки, - так я уж решил солгать и сказать ему, что Вы приняли его статью и выслали мне за нее 150 франков... пожалуйста, не выдавайте меня".
Редактору "Русской мысли" С. А. Юрьеву о переводчике одной повести Тургенев писал так: "Денег у него, разумеется, ни гроша, а он горд (вообще он очень хороший человек) ...> я и придумал эту pia fraus; деньги я ему выдам, как будто полученные за перевод, но вы, пожалуйста, с своей стороны, не выдайте меня и согласитесь разыграть роль в моей маленькой и печальной комедии".
Тургенев глубоко сочувствовал русской революционной эмиграции, людям, волею судьбы выброшенным за пределы своего отечества. В эмигрантских кругах Парижа бедность усугублялась потерянностью в огромном я чужом городе. В поисках средств к существованию приходилось прибегать к невероятной изобретательности, особенно людям семейным. Выбитые из общего течения жизни, они инстинктивно тянулись друг к другу, но искреннего общения между ними не получалось. Люди мельчали и замыкались, развивалась болезненная мечтательность, строились самые невероятные, самые фантастические планы, вспыхивала взаимная подозрительность, возникали ссоры.
И все эти "алчущие и страждущие" несчастные люди устремлялись к Тургеневу: к нему мог явиться всякий; он ни у кого не спрашивал рекомендательных писем. Говорили, что "если бы его не охраняла строгая дисциплина дома Виардо, у него вряд ли были бы часы для собственных занятий". Сколько талантов, начинающих и непризнанных, стучалось в его гостеприимную дверь! Причем шел народ нервный, озлобленный, издерганный, с болезненной чувствительностью и непомерным самолюбием. Желание стать писателями у этих людей возникало, как правило, не по внутреннему побуждению, а по жестокой необходимости. Естественно, что Тургенев не мог всех удовлетворить, появлялись обиженные, даже враждебно к нему настроенные люди.
"Часто приходилось слышать: "Тургенев прочитал мою повесть - и в восторге! Он дал мне самое лестное письмо в редакцию..." Или: "Тургеневу так понравилась моя картина, что он ее оставил у себя, чтобы показать... (называлось имя знаменитости в художественном мире)". И когда спустя некоторое время повесть возвращалась автору, а картина не проходила на выставку, на Ивана Сергеевича сыпались упреки: он один оказывался во всем виноватым. Он и письмо-то дал в редакцию не настоящее, чтоб только отвязаться, и картину никому не показывал, так как никаких знакомств среди влиятельных художников у него на самом деле нет.
О "неискренности" Тургенева распускались слухи, в которых он чаще всего был виновен сам: не мог отказать, боялся огорчить. А если и делал порой замечания, если и сомневался, то в такой осторожной и деликатной форме, что у просителя складывалось впечатление, что Тургенев, напротив, очень доволен.
Когда же ему заявляли: "Это для меня жизненный вопрос!" - Тургенев, по его словечку, "размякал", соглашался, бормотал: "Тут что-то есть", - давал рекомендательные письма. Естественно, что рукописи возвращались, а покровитель оправдывался виноватым голосом: "Уж это моя судьба!.. Мои рекомендации, как фальшивыйпачпорт (он любил так произносить это слово), всегда имеют обратный эффект".
Вспоминали: "Однажды пришел к нему молодой человек, бедно одетый, красивый, поразивший своим надменным, почти дерзким лицом. Он поздоровался с Иваном Сергеевичем, отрывисто ответил на два-три вопроса, уселся в кресло и стал курить. Посидев таким образом с четверть часа, он вдруг брякнул: "Тургенев, дайте денег!" Иван Сергеевич сконфузился и поспешно увел посетителя в соседнюю комнату, притворив за собой дверь. Когда оба вернулись, у молодого человека горели щеки, и глаза были потуплены. Тургенев любезно проводил его до лестницы, и затем долго объяснял, вздыхая, что очень застенчивые и робкие люди нарочно напускают на себя ухарство, чтобы выйти из тяжелого положения".