Через год революционерка-народница Вера Засулич стреляла в петербургского градоначальника Трепова, жестоко обращавшегося с ее заключенными товарищами, и суд присяжных оправдал её. "История с Засулич решительно взбудоражила всю Европу, - писал Тургенев Стасюлевичу. - Из Германии я получил настоятельное предложение написать статью об этом процессе, так как во всех журналах видят интимнейшую связь между Марианной в "Нови" и Засулич, - и я даже получил название "der Prophet" ("пророк").
Изменилось отношение к роману и со стороны революционной молодежи. Не случайно в народнической прокламации, написанной П. Ф. Якубовичем после смерти Тургенева, утверждалось, что "постепеновец" по убеждениям, Тургенев "служил революции сердечным смыслом своих произведений". "Он признал нравственное величие "русской нови", - вторил Якубовичу П. Л. Лавров. А тургеневский знакомец, революционер-народник Герман Лопатин, сначала относившийся к роману с осуждением, впоследствии сказал: "Он знал, что мы потерпим крах, и все же сочувствовал нам".
Возвращение
Уже в самом начале 70-х годов Тургенев стал ощущать первые признаки обнадеживающих перемен в отношении к нему со стороны русской молодежи, долгое время таившей обиду за Базарова. В феврале 1871 года "масса публики, кипящей молодостью", оказала ему в Петербурге такой восторженный прием, что он растерялся от неожиданности: "Что касается меня, - писал Тургенев Полине Виардо, - то должен сознаться, что никогда еще я не был предметом таких простите мне это слово! -оваций ... У меня было такое ощущение, словно крупный грозовой дождь, быстрый и сильный, льется мне на голые плечи. Я читал отрывок из "Записок охотника" под названием "Бурмистр"; мне кажется, я прочел довольно хорошо, напряжение моих нерв ослабло за время всего этого шума, и я был спокоен, притом публика была так благожелательна".
В обществе русских людей в Париже в 1874 году Тургенев с радостной улыбкой рассказывал об одном случившемся с ним "приключении":
- По дороге из деревни в Москву, на одной маленькой станции, вышел я на платформу. Вдруг подходят ко мне двое молодых людей: по костюму и по манерам вроде мещан ли, мастеровых ли, "Позвольте узнать, - спрашивает один из них, - вы будете Иван Сергеевич Тургенев?" - "Я". - "Тот самый, что написал "Записки охотника"?" - "Тот самый..." Они оба сняли шапки и поклонились мне в пояс. "Кланяемся вам, - сказал все тот же, - в знак уважения и благодарности от лица русского народа". Другой только молча еще поклонился. Тут позвонили. Мне бы догадаться сесть с ними в третий класс, а я до того растерялся, что не нашелся даже, что им ответить. На следующих станциях я их искал, но они пропали. Так я и не знаю, кто они такие были...
Что-то изменялось в русской жизни, чем-то новым повеяло на Тургенева из её таинственных глубин. И было досадно на самого себя, обреченного на прозябание во Франции: "Я готов допустить, что талант, отпущенный мне природой, не умалился; но мненечего с ним делать... Голос остался - дапеть нечего... А петьнечего - потому что я живу вне России; а не жить вне России я по обстоятельствам - всесильным - не могу. Следовательно: заключение выводите сами", - пишет Тургенев М. А. Милютиной. "Что же касается до литературы, тут я, голубчик мой, совсем швах; нельзя, решительно нельзя писать русские вещи, рисовать русскую жизнь, пребывая за границей", жалуется он А. Ф. Писемскому.
И в то же время у Тургенева появляется потребность как-то переменить привычный образ жизни. "И у нас весна, - пишет он П. В. Анненкову в 1873 году, - но и весна мне нипочем. Право, нужно бы, чтобы кто-нибудь меня встряхнул хорошенько - хоть Вы, например, - а то периной я стал, да еще не немецкой, а вот какие бывают у нас в купеческих домах, что от одного вида зевается. ...> Из Карлсбада на короткий срок сунусь в нашу великую Расею быть может, прямо в Орловскую губернию. Хорошо бы вместе прокатиться".
И вот жизнь, как бы в ответ на желания Тургенева, основательно встряхнула его. 23 июня 1876 года он писал из Спасского Г. Флоберу: "Я вообще сейчас не могу ничего читать, кроме газеты, которую здесь получаю и которая сообщает о событиях на Востоке и заставляет меня размышлять. Думаю, что это начало конца! Но до тех пор сколько это сулит отрубленных голов, изнасилованных и истерзанных женщин, девушек, детей! Полагаю также, что мы (я имею в виду русских) не сможем избежать войны".
Это было действительно "начало конца" того славянского освобождения, о котором мечтал в 1848 году друг Тургенева М. А. Бакунин. Когда в 1875 году в Боснии я Герцеговине вспыхнуло восстание против турецкого порабощения, русское общество охватил патриотический подъём. По всей стране возникали славянские благотворительные комитеты. Петербургское общество организовало сбор приношений в пользу жертв восстания и обратилось к русскому народу с воззванием, разослав подписные листы по всей России. Для сборов средств в провинции были посланы особые уполномоченные, предпринято несколько изданий: сборник "Братская помощь", перевод брошюры английского публициста Гладстона "Болгарские ужасы и восточный вопрос", организована бесплатная раздача рисунков ("Балканская мученица") и портретов героев восстания.
Деятельность Московского славянского комитета возглавил Иван Сергеевич Аксаков. В кружок патриотов-славянофилов, группировавшихся около Аксакова, входил генерал Михаил Григорьевич Черняев. Весною 1875 года, когда вспыхнуло восстание в Герцеговине, Черняев первый почувствовал в нем начало крупного международного кризиса, связанного с судьбами восточного славянства. Он вступил в личные сношения с сербским правительством и был приглашен в Белград для руководства военными действиями.
Русское дипломатическое ведомство, узнав об этих секретных переговорах, приняло меры к тому, чтобы не дозволить выезд. Но Черняев, используя все свои связи с русскими патриотами в высокопоставленных кругах, приобрел заграничный паспорт и тайно отправился за границу. Переданный по телеграфу приказ задержать его на границе опоздал. В июне 1876 года Черняев был уже в Белграде. Известие о его назначении главнокомандующим сербской армией явилось сигналом к наплыву добровольцев в Сербию. Туда был отправлен санитарный отряд, 360 офицеров, 289 нижних чинов, 176 разночинцев и 120 донских казаков в полном вооружении с лошадьми. В числе добровольцев оказались известные врачи Склифософский и Боткин, писатели и художники Глеб Успенский, Гаршин, Поленов, Константин Маковский и Верещагин.
В апреле 1876 года началось восстание в Болгарии. В ответ последовали со стороны Турции жесточайшие репрессии, массовое истребление болгарского населения. Около 60 местечек в южной Болгарии было разорено и свыше 12 тысяч болгар обоего иола и различного возраста зверски замучено, зарезано или повешено. Особенно беспощадную резню и расправу устроили турки в местечке Батак в Родопских горах. Русская печать сообщала ужасающие подробности этих зверств. В России поднялась волна гнева и возмущения. Однако правительство цивилизованной Англии, союзницы Турции, не только не принимало мер к прекращению этого кровопролития, но молчаливо содействовало ему.
21 июня 1876 года в Орле учреждается Комитет для вспомоществования славянским семействам Болгарии, пострадавшим от зверств турецких войск после апрельского восстания. За один месяц орловцы собрали около 4 тысяч рублей и отослали их в Московский славянский комитет. Вероятно, в числе этих средств была лепта и от Ивана Сергеевича Тургенева. Но главную лепту в общеславянское дело он внес писательским словом.
Глубоко потрясенный сообщениями русских газет о событиях на Балканах, возмущенный позицией "цивилизованной" Англии, летом 1876 года, на пути из Москвы в Петербург Тургенев написал стихотворение "Крoкет в Виндзоре". В Виндзорском бору английская королева Виктория играет в крокет, и вот ей чудится, что крокетные шары превращаются в "целые сотни голов, обрызганных кровию черной":
То головы женщин, девиц и детей...
На лицах - следы истязаний,
И зверских обид, и звериных когтей
Весь ужас предсмертных страданий.
И вот королевина младшая дочь
Прелестная дева - катает
Одну из голов - и все далее, прочь
И к царским ногам подгоняет.
Головка ребенка в пушистых кудрях,
И ротик лепечет укоры...
И вскрикнула тут королева - и страх
Безумный застлал ее взоры.