Весной 1843 года, уезжая в Спасское за материнским благословением на службу, через посредников Тургенев передал Белинскому на суд свое новое художественное произведение - поэму "Параша", только что вышедшую в Петербурге отдельным изданием за подписью "Т. Л.". Молодой поэт решился на очень рискованный поступок. Ведь именно в эти годы Белинский объявил последний бой романтизму и со всею силою своего критического темперамента обрушился на поэтическое "лепетание в стихах", производя, по словам А. И. Герцена, настоящие разгромы в умах читателей. "Проглотят очередную статью с лихорадочным сочувствием - и трех-четырех верований как не бывало".
И вот уже в Спасском в майской книжке "Отечественных записок" Тургенев прочел отзыв Белинского о своем произведении: "один из прекрасных снов на минуту проснувшейся русской поэзии", "глубокая идея", "стих обнаруживает необыкновенный поэтический талант"!.. Такого Тургенев не ожидал и, вероятно, почувствовал больше смущения, чем радости. "И когда в Москве, - вспоминал он впоследствии, - покойный Киреевский подошел ко мне с поздравлениями, я поспешил отказаться от своего детища, утверждая, что сочинитель "Параши" не я".
Что же произошло? Почему Белинский, отрицательно относившийся тогда к поэзии, так высоко превознес Тургенева-поэта?
В 1844 году вышел в свет русский перевод гётевского "Фауста", сделанный М. Вронченко. Тургенев откликнулся на него рецензией, в которой обратил внимание на слабые стороны романтического мироощущения. Во-первых, романтизм, по Тургеневу, - это "апофеоза личности", романтик - безнадежный пленник своего "я". Он привык ставить себя в центр мироздания и не предается ничему, напротив, всё заставляет себе предаваться. Поглощенный собой, романтик становится эгоистом, романтическая восторженность перегорает в нем, и на душевном пепелище пышным цветом расцветает бесплодный скептицизм. Мефистофель - вот конечный удел оторванного от жизни мечтателя, - "бес людей одиноких и отвлеченных, которых глубоко смущает какое-нибудь маленькое противоречие в их собственной жизни, и которые с философическим равнодушием пройдут мимо целого семейства ремесленников, умирающих с голода".
Во-вторых, романтик - человек "отвлеченный", "общечеловек", "космополит", а истинный талант - "не космополит", он принадлежит своему народу, своему времени.
В-третьих, романтик боготворит искусство, ставит его выше всех других форм общественного сознания и впадает в отвлеченный эстетизм. Такое отношение к искусству изживает себя. Наступает эпоха, когда "при виде прекрасной картины, изображающей нищего", люди "не могут любоваться "художественностью воспроизведения", но печально тревожатся о возможности нищих в наше время".
Наконец, Тургенев не принимает предложенное Гёте в "Фаусте" утилитарно-практическое разрешение: "Какой добросовестный читатель поверит, что Фауст, оттого, что его утилитарные затеи удаются, действительно наслаждается "мгновеньем высшего блаженства" и в силу условия, заключенного с чертом, принужден расстаться с жизнью? Гёте в одном только отношении остался верен своей натуре: он не заставил Фауста искать блаженства вне человеческой сферы... но как бледно и пошло задуманное им "примирение"! Тургенев считает далеко не призрачными те вечные философские вопросы, которые волнуют Фауста. Практическая деятельность и трезвый реализм не должны отменять высоких духовных порывов, не должны успокаивать человека в малом. "Нас не испугает, - говорит Тургенев, - отсутствие "примирения" ...> мы - как народ юный и сильный, который верит и имеет право верить в свое будущее, - не очень-то хлопочем об округлении и завершении нашей жизни и нашего искусства".
Таким образом, в рецензии на перевод "Фауста" Тургенев ратовал за новое, реалистическое миросозерцание, которое нашло художественное воплощение в поэме "Параша". Сюжет её восходит к "Евгению Онегину": в центре поэмы - судьба провинциальной девушки, своим простонародным именем напоминающей о пушкинской Татьяне. Но Тургенев дает сюжету новый поворот: его Параша, в отличие от Татьяны Лариной, становится женой разочарованного, скучающего Виктора Александровича, который лишь внешне перекликается с героем пушкинского романа. Тургенев вывел тип истасканного, измельчавшего человека, пародию на Онегина и Печорина. Его разочарованность - всего лишь мода. "Улыбкою презренья и насмешки" он, по словам Белинского, "прикрывает тощее сердце, праздный ум и посредственность своей натуры". В поэме звучит тревожный тургеневский вопрос: для чего даются любящему сердцу девушки поэтические надежды и мечты, для чего рождается на свет распускающаяся на радость миру красота? Почему прекрасные порывы женской души гаснут в буднях жизни, в прозе пошлого, скучного прозябания? Одновременно с этими вопросами сам образ героини приобретает символическое звучание. Участь Параши напоминает Тургеневу горькую долю России, в которой богатые природные силы увядают в самый момент их расцвета:
Друзья! Я вижу беса... на забор
Он оперся - и смотрит; за четою
Насмешливо следит угрюмый взор.
Моя душа трепещет поневоле;
Мне кажется, он смотрит не на них
Россия вся раскинулась, как поле,
Перед его глазами в этот миг...
Высокая оценка Белинского была не случайной. Критик увидел в поэме решительный поворот Тургенева к проблемам современности, нашел в ней черты "дельной поэзии", за которую ратовал и которой ждал.
В 1843 году знакомство Тургенева с Белинским переросло в крепкую дружескую связь. "На меня действовали только энтузиастические натуры, вспоминал Тургенев. - Белинский принадлежал к их числу". В свою очередь, русского критика привлекала к автору "Параши" блестящая философская подготовка, художническое чутье к общественным явлениям русской жизни. "Вообще Русь он понимает, - говорил Белинский о Тургеневе. - Во всех его суждениях виден характер и действительность. Он враг всего неопределенного, к чему я довольно падок".
Летом 1844 года Белинский отдыхал на даче в Лесном, а Тургенев - в пяти верстах, в Парголове, и друзья встречались почти ежедневно, проводя большую часть времени в разговорах. Сначала они решали "философские вопросы о значении жизни, об отношениях людей друг к другу и к божеству, о происхождении мира, о бессмертии души". Во всех этих вопросах Тургенев был для Белинского незаменимым собеседником. Не зная ни одного иностранного языка, он многое приобретал из разговоров с друзьями, умея схватывать суть той или иной философской системы и затем развивать её, опираясь на свой талант и духовную одаренность. Тургенев только недавно вернулся из Берлина и мог передать Белинскому "самые последние и свежие выводы".
Сомнения в существовании Бога и бессмертия в то время мучили Белинского, "лишали его сна, пищи, неотступно грызли и жгли его". Он говорил об этих вопросах с такой искренностью и энтузиазмом, что увлекал Тургенева; но молодой последователь Фейербаха, "проговорив часа два, три", "ослабевал" и думал о прогулке, об обеде. "Сама жена Белинского, - вспоминал Тургенев, умоляла и мужа и меня хотя немножко погодить, хотя на время прервать эти прения, напоминала ему предписания врача... но с Белинским сладить было нелегко. "Мы не решили еще вопроса о существовании Бога, - сказал он мне однажды с горьким упреком, - а вы хотите есть!.." И "не пришло бы в голову смеяться тому, кто сам бы слышал, как Белинский произнес эти слова; и если, при воспоминании обэтой правдивости, обэтой небоязни смешного, улыбка может прийти на уста, то разве улыбка умиления и удивления..."
Тургенев говорил о психологических причинах человеческого стремления к бессмертию, в согласии с Фейербахом отрицая потустороннее бытие: "То, что человек называется Богом, есть сущность самого человека, проектированная в бесконечность и противопоставленная ему, как нечто самостоятельное. Человек, как утверждает Фейербах, сам творит божественное начало по своему образу и подобию". - "Но человек по своей природе - слабое, смертное существо, каждый из нас на ниточке висит, бездна ежеминутно под ним разверзнуться может... А он очаровывается поэтическими тайнами, тянется к утонченным переживаниям, мечтает о бессмертии. Значит, кто-то вдохнул в него сверхчеловеческий идеал... Если эта несправедливость мирового устройства - краткость жизни человека перед вечностию - осознается мною, тревожит мое сердце, значит, есть во мне более одухотворенная точка отсчета, более высокая, чем мое смертное, земное существо!" - "Да, но по Фейербаху, это не божественная сила, а еще не реализованные потенциальные возможности нашей природы, находящейся в становлении и развитии. И если суждено человечеству достигнуть бессмертия, то оно осуществится не божественными, а человеческими силами, ибо всё великое совершается через людей"". - "Но где же справедливость! возмущался Белинский. - Что мне в том, что разумность восторжествует, что в будущем будет хорошо, если судьба велела мне быть свидетелем торжества случайности, неразумия, животной силы!"