5 июня, после отъезда Фета, Тургенев писал С. Т. Аксакову: "У меня на днях был Фет, с которым я прежде не был знаком. Он мне читал прекрасные переводы из Горация - иные оды необыкновенно удались, - напрасно только он употребляет не только устарелые слова, каковы: перси и т. д., - но даже небывалые слова вроде: завой (завиток), ухание (запах) и т. д. ... Собственные его стихотворения не стоят первых его вещей - его неопределенный, но душистый талант немного выдохся... Сам он мне кажется милым малым. Немного тяжеловат и смахивает на малоросса - ну, и немецкая кровь отозвалась уваженьем к разным систематическим взглядам на жизнь и т. п. - но все-таки он мне весьма понравился".
В последний год спасского затворничества рано началась зима. Тютчевы уехали, взяв окончательный расчет. Тургеневский управляющий с университетским образованием "в два года довел дело до того, что доходов не хватало на его жалованье", а на прожиток хозяина "не приходилось ни копейки". К осени на беззащитную голову Тургенева "рухнула громада дел и управления, как свод, из-под которого выдернули подпорки". Оставшись неумелым хозяином огромного, но запущенного поместья, писатель, подобно Николаю Петровичу Кирсанову, беспомощно разводил руками или успокаивал себя мудростью народных пословиц: "Перемелется - мука будет", "стерпится слюбится". "Я объездил все свои деревни, - сообщал Тургенев Анненкову, - и, должно быть, показался моим крестьянам глуповатым малым". Да делать было нечего. Как часто говаривал о себе в подобных ситуациях Тургенев - "умираю, а ногой дрыгаю".
При продаже урожая он продешевил пшеницу, ухитрился купить дрянных лошадей, возводимые под его присмотром новые постройки едва не развалились. Словом, хлопотал он страшно и к зиме даже начал привыкать к своему безнадежному положению. Но все это было бы не так тяжело, если б не мучило одиночество, особенно при наступившей холодной погоде. "Ветер такие выводит переливы, - жаловался Тургенев Сергею Тимофеевичу Аксакову, - что невозможно не воскликнуть иногда невольно: "Фу! как гадко, и скушно, и холодно, и неприязненно - жить на земле!" Точно та "волшебница зима", о которой говорил Пушкин, выслала вперед свою злую дворную собаку - и сидит она, и воет перед каждым домом, возвещая прибытие своей хозяйки и злобно скучая о ней. Вот-вот - вишь как высоко забирает! Надо встряхнуться и думать о другом".
В одиночестве Тургенева часто выручали стихи Пушкина. Впоследствии он не раз говорил своим друзьям и собеседникам: "Если у вас плохое настроение, грызет тоска, случилась неприятность, - откройте томик стихов Пушкина и прочтите стихотворений 20 подряд - вы увидите, как вам это поможет. Мне, во всяком случае, Пушкин всегда помогал и помогает в трудные минуты жизни".
Часто Тургенев проводил время над шахматной доской - и не зря: впоследствии он был признанным шахматным игроком не только в России, но и во Франции. Изредка приезжал к Тургеневу в гости молодой сосед Василий Каратеев, малый неглупый, симпатичный, но несколько церемонный. Да ведь и как еще иначе мог вести себя 22-летний юноша перед известным на всю Россию писателем?
Однажды заглянул на спасский огонек П. В. Киреевский и доставил Тургеневу настоящий праздник. Единственный в своем роде самоотверженный собиратель великорусской народной песни, посвятивший этому делу всю свою жизнь, славянофил не только и не столько головой, сколько всем существом своей жизнелюбивой натуры, Петр Васильевич буквально заворожил Тургенева тончайшим пониманием поэтических сторон народного характера. Пусть многое в его воззрениях Тургенев не разделял, но личность этого энтузиаста русского народознания подействовала на него освежающе и ободряюще.
А в ноябре 1853 года в Спасское заезжает Иван Сергеевич Аксаков по пути на юг России, где по заданию Географического общества он должен был заняться описанием важнейших ярмарок. Натура деятельная, творческая и общительная, Аксаков упрекал Тургенева в бездействии, советовал ему не прятать свой талант, продолжить благородное и жизнеспасительное дело, начатое "Записками охотника".
Тургенев так рассказывал о добром впечатлении от этой встречи П. В. Анненкову: "Очень я ему обрадовался - как Вы можете себе представить. Он целое утро рассказывал мне о Москве, Петербурге и о прочем - читал мне кое-что из своих произведений. Что он говорил - я Вам пересказывать не стану. Вы ведь его знаете. ...> Он очень благородный малый - в нем столько же рыцарского, сколько русского - и ума в нем много - а тяжеленько ему жить. Кровь в нем не довольно легка - как он сам признается. Нашему брату, свистуну, жить легче. Он не способен лежать пупком кверху и мирно улыбаться собственному бездействию - а это дело хорошее".
И. С. Аксаков читал Тургеневу свои стихи "Добро б мечты, добро бы страсти...", в которых современное поколение культурных дворян обвинялось в лени и прекраснодушном фразерстве:
Мы любим к пышному обеду
Прибавить мудрую беседу
Иль в поздней ужина поре,
В роскошно убранной палате,
Потолковать о бедном брате,
Погорячиться о добре!
Что ж толку в том? Проходят лета,
Любовь по-прежнему мертва!
О, слово старое поэта:
"Слова, слова, одни слова!"
Не то чтоб лгали мы бесстыдно,
Но спим, но дремлем мы обидно;
Но постепенно силы в нас,
Пугаясь подвигов суровых,
Средь мелких благ, средь благ дешевых,
Счастливо гаснут каждый час!
Аксаков читал свои стихи с глубокой силой убежденья, исполненный внутреннего огня. А заключительная их строфа буквально прожгла Тургенева, заставила содрогнуться:
Нет! темных сделок, Боже правый,
С неправдой нам не допусти,
Покрой стыдом совет лукавый,
Блаженство сонных возмути!
Да пробудясь в восторге смелом
С отвагой пылкою любви
Мы жизнью всей, мы самым делом
Почтим веления твои!
Была в этих стихах какая-то пророческая сила, какое-то предчувствие грядущих перемен, тем более удивительные, что И. С. Аксаков только что пережил очередное цензурное гонение. Была конфискована рукопись второго тома подготовленного им "Московского сборника", в котором должен был увидеть свет и рассказ Тургенева "Муму". Вслед за этим было получено высочайшее повеление: "Ивана Аксакова, Константина Аксакова, Ивана Киреевского, Алексея Хомякова и кн. Черкасского обязать подпискою, чтобы все сочинения свои представляли отныне для цензуры не в Московский цензурный комитет, а вГлавное управление цензуры , в Петербург. Сверх того, Ивана Аксакова лишить на будущее время права быть редактором какого бы то ни было издания". Казалось бы, такие санкции кого угодно могли повергнуть в апатию и уныние! Но И. С. Аксакова они только укрепили в правоте своих воззрений.
- Пора, пора нам переходить от слов к делу! - говорил Аксаков Тургеневу. - Довольно мы сибаритствовали. Уже нет сил русскому человеку выносить такое общественное устройство, где надо солгать, чтобы сказать правду, надо поступить беззаконно, чтобы поступить справедливо, надо пройти всю процедуру обманов и мерзостей, чтобы добиться необходимого, законного!
Разговор завязался вокруг событий разгоравшейся восточной войны, которые тревожили тогда всю Россию: в июле русские войска вступили в дунайские княжества Молдавию и Валахию, а 4 октября Турция объявила войну России. Иван Сергеевич Аксаков убеждал Тургенева, что, несмотря на те виды, которые возлагает на эту войну правительство Николая I, объективно она имеет великий смысл. Россия призвана быть освободительницей балканских славян, своих братьев по крови и культуре, от многовекового турецкого ига, так и не сумевшего подавить в наших родичах гордого стремления к свободе, национальной независимости. Но в разговоре с А. С. Тимашевым, возражая, что у нас плохое вооружение, Николай I решительно объявил, что у него численность войск будет такая, что он постоянно будет сильнее врагов, и поэтому нечего бояться. Не слишком ли это самонадеянно и бесчеловечно с его стороны? Турцию Англия и Франция снабжают современными нарезными штуцерами, дальнобойной артиллерией. А мы уповаем на численность войск?!
Нас ожидает страшная борьба! На их стороне искусство, наука, все материальные средства; на нашей - только правота дела и личное мужество войск; остального ничего нет!