Маленький флигель на берегу Снежеди
31 мая 1856 года Толстой навестил Тургенева в Спасском и записал в памятной книжке: "Дом его показал мне его корни и много объяснил, поэтому примирил с ним". А потом они часто встречались в Покровском, в семье Марии Николаевны. Столкновения прекратились: вместе охотились, развлекались, играли в шахматы...
Но холодок отчужденности все-таки сохранялся; между Толстым и Тургеневым возник тот "овраг", который позволял им любить друг друга только на расстоянии. Толстой в Покровском часто сдерживал свое раздражение, выплескивая его на страницы дневника: "Тургенев решительно несообразный, холодный и тяжелый человек, и мне его жалко. Я с ним никогда не сойдусь". "У него вся жизнь притворство простоты. И он решительно мне неприятен".
В тургеневском нежелании связывать себя с чем-то прочным и определенным в общественной жизни и в личном быту Толстой видел отсутствие страсти и живого порыва, последовательного увлечения, стремление превратить всю жизнь в скептическую игру. "Тургенев глупо устроил себе жизнь. Нельзя устроить жизнь необыкновенно". "Тургенев ни во что не верит - вот его беда, не любит, а любит любить".
Он действительно "любил любить" вследствие особой организации своей утонченной, нервной натуры, останавливающей мгновения и перегоравшей в томлении первых проблесков любовного чувства - одухотворенного, бесплотного и чистого в своей основе, но не созданного для земной любви с её семейной укорененностью и прочным чувством пристанища, домашнего "гнезда". Это качество своей натуры Тургенев переживал как личную драму, мучился и терзался своей неприкаянностью. "Осужден я на цыганскую жизнь - и не свить мне, видно, гнезда нигде и никогда!" "Я уже слишком стар, чтобы не иметь гнезда, чтобы не сидеть дома. Весною я непременно вернусь в Россию, хотя вместе с отъездом отсюда - я должен буду проститься с последней мечтой о так называемом счастье". "Боже мой, как мне хочется поскорее в Россию! Довольно, довольно, полно!" И приезжал в Россию, и снова уезжал из нее, так и не примирив в своей душе рвущих её на части противоположностей...
Суров был суд Толстого над Тургеневым, хотя и несправедливым его назвать нельзя. Некрасов писал Толстому: "Фраза могла и, верно, присутствовала в нас безотчетно, а Вы поняли её как основание, как главное в нас... свобода исчезла, - безотчетная или сознательная оглядка сделалась неизбежна... Отношения не могли стать на ту степень простоты, с какой начались, а следовательно, не могли двигаться вперед по пути сближения". Некрасов тонко чувствует, что тургеневское начало в той или иной степени жило в каждом человеке сороковых годов, но в Тургеневе оно выразилось именно в полную меру: "Эта душа, вся раскрывающаяся, - продолжает Некрасов, - при Вас сжалась, и как-то упорно не размыкается. Грустно вас видеть вместе. Вы должны бы быть друзьями, а вы что?"
В мае 1856 года, перед отъездом в Спасское, Тургенев познакомился с Елизаветой Егоровной Ламберт, натурой глубоко верующей и аскетичной. Знакомство это было связано с хлопотами по поводу заграничного паспорта: кончилась Крымская война, и у Тургенева появилась возможность съездить за границу на свидание с дочерью и семейством Виардо. В лице этой женщины, принадлежавшей к высшему светскому кругу, Тургенев неожиданно для себя нашел доброго и умного друга, способного сочувственно откликаться на трудности и беды ближнего. "Мне кажется, - писала Ламберт Тургеневу, - что нам не очень нужно видеться, - писать лучше; по-моему, при свидании много бывает лишнего и пустого - с иными людьми хотелось бы иметь душевную связь".
В Спасском Тургенева томили тревожные чувства, которыми он изредка делился с Елизаветой Егоровной: "Ах, графиня, какая глупая вещь потребность счастья - когда уже веры в счастье нет! Однако я надеюсь, все это угомонится - и я снова, хотя и не вполне, приобрету то особенного рода спокойствие, исполненное внутреннего внимания и тихого движения, которое необходимо писателю - вообще художнику".
И погода в этом году в деревне как-то не заладилась: ветер выл, как осенью, мокрые серые тучи носились по небу и лил тонкий, неприятный дождь. Охоту пришлось отложить до времени. Тургенев много читал. В Москве он встретился с С. Т. Аксаковым и получил в подарок "Семейную хронику", которую признал "вещью совершенно эпической", и с наслаждением, неторопливо прочитывал страницу за страницей. А потом, по обыкновению, он долго "лечил себя" Пушкиным.
К июлю погода, наконец, установилась, и снова поманило к себе Покровское. Мария Николаевна Толстая вспоминала, что Тургенев часто приезжал с томиком Пушкина в руках. Тут был и свой расчет. Мария Николаевна не любила и не понимала стихов, что приводило Тургенева в полное замешательство: он волновался и спорил с нею, "иногда даже до сердцов".
"Из-за прекрасного его чтения, под его влиянием развившись вкусом и умом, я во многом изменила свои взгляды, многое перечитала, даже пристрастилась" к поэзии. Только Фета "продолжала не ценить и не понимала его прелести, - вспоминала М. Н. Толстая. - Раз наш долгий спор так настойчиво разгорячился, что перешел даже как-то в упреки, в личности. Тургенев сердился, декламировал, доказывал, повторяя отдельные стихи, кричал, умолял. Я возражала, ни в чем не сдаваясь и подсмеиваясь. Вдруг я вижу, что Тургенев вскакивает, берет шляпу и, не прощаясь, уходит прямо с балкона не в дом, а в сад. Я очень испугалась, потому что к балкону не была приделана лестница, ступенек 6-8. Но огромный рост помог ему соскочить благополучно.
Приказав запрягать коляску и догонять себя, он сердитой походкой зашагал по полю.
Мы с недоумением прождали его несколько дней. Тургенев не приезжал.
Как часто бывает при размолвках, люди понемногу свыкаются с неожиданной обидой, подыскивают ей основание, и случайное недружелюбие переходит во взаимность, закрепляется. Так и мы через две-три недели перестали его ждать и уже избегали даже разговаривать о ссоре: она стала неприятностью, сердившей нас.
Вдруг неожиданно приезжает Тургенев, очень взволнованный, оживленный, но без тени недовольства.
- Да почему вы так долго не показывались?
- А видите ли, - это была хитрость. Никогда так не пишется, как "в сердцах", никогда так прилежно не работаешь, как озлобившись. Я почувствовал тогда это настроение и поскорее ушел, чтобы не сгладить его, не упустить. Мне давно надо было написать одну вещицу. Вот я и написал. Если хотите, я вам вечерком прочитаю.
В тот же вечер он прочел нам эту повесть. Она называлась "Фауст".
- "Фауст", - говорил Тургенев, - был написан на переломе, на повороте жизни - вся душа вспыхнула последним огнем воспоминаний, надежд, молодости".
Именно летом 1856 года Тургенев впервые почувствовал в себе признаки рано надвигающейся старости. "А знаешь ли, почему я стал замечать, что стареюсь? Вот почему. Я теперь стараюсь преувеличивать перед самим собою свои веселые ощущения и укрощать грустные, а в дни молодости я поступал совершенно наоборот. Бывало, носишься с своей грустью, как с кладом, и совестишься веселого порыва", - говорит герой повести "Фауст", автобиографической от первого до последнего слова.