Однако литературная и театральная жизнь Франции не вызывает у Тургенева восторга. "Здесь, на чужой земле, мне всё русское еще более близко стало и дорого, - пишет он А. Н. Островскому, - а ни в одном из наших писателей русский дух не веет с такой силой, не играет так, как в вас. Подарите нас всех и меня в особенности "Мининым"; - а мы вам поклонимся в пояс. ...Хочется мне посмотреть поближе на здешнюю жизнь и на здешнюю литературу. Оно, пожалуй, и не весело, да поучительно. Всё здесь измельчало и изломалось. Простоты и ясности и не ищи; всё здесь хитро и столь же бедно, нищенски бедно, сколь хитро".
Фет вспоминал, как в театре "Водевиль" они смотрели с Тургеневым "Даму с камелиями". "Последнюю ломала перед нами старая и чахоточная актриса, имени которой не упомню, Тургенев сообщил мне шепотом, что покрывающие её бриллианты - русские. При её лживых завываниях Тургенев восклицал: "Боже! Что сказал бы Шекспир, глядя на все эти штуки!" А когда она бесконечно завыла перед смертью, я услыхал русский шепот: "Да ну, издыхай скорей!" Между тем дамы в ложах зажимали платками глаза. При таком несообразном зрелище я не выдержал и, припав головою к рампе, затрясся неудержимым смехом. Это не мешало Тургеневу давать мне шепотом знать, что многие недовольные взоры обращены на меня и что, если я буду продолжать смеяться, грозное "вон!" не заставит ждать себя".
"Французская фраза, - пишет Тургенев Толстому, - мне так же противна, как вам - и никогда Париж не казался мне столь прозаически-плоским. Довольство не идет ему; я видел его в другие мгновения - и он мне тогда больше нравился". Писатель действительно чувствовал резкий контраст между революционным Парижем 1848 года и современным его состоянием, когда собственник стал героем, а революционную окрыленность сменил пошлый буржуазно-мещанский комфорт. С нескрываемой иронией рассказывал Тургенев русским друзьям об увлечении французской публики спиритическими сеансами Юма:
- Был я в одном доме, где известный колдун Юм, о котором вы, вероятно, слышали - должен был произвести свои чудеса; но ничего не вышло; только раз по моему требованию что-то у меня три раза простучало под подошвой правой ноги. Хорошенько я не понимаю, как это было сделано. Но Париж только и толкует, что о нем; в теченье одной недели он три раза был в Тюльерийском дворце - и там, говорят, происходили удивительные вещи: и стол поднимался на воздух, и какие-то руки виднелись, и гармоники играли сами, и колокольчики не падали, а волнообразно опускались на пол... Мы, грешные, ничего этого не видали.
В декабре 1856 года Тургенев в письме к С. Т. Аксакову дал нелестную характеристику и современному состоянию французской литературы: "Я должен сознаться, что всё это крайне мелко, прозаично, пусто и бесталанно. Какая-то безжизненная суетливость, вычурность или плоскость бессилия, крайнее непонимание всего не французского; отсутствие всякой веры, всякого убеждения, даже художнического убеждения - вот что встречается вам, куда ни оглянитесь. Лучшие из них это чувствуют сами - и только охают и кряхтят. Критики нет: - дрянное потаканье всему и всем; каждый сидит на своем коньке, на своей манере и кадит другому, чтобы и ему кадили - вот и всё. Один стихотворец вообразит, что нужно "проводить" реализм - и с усилием, с натянутой простотой воспевает "Пар" и "Машины", - другой кричит, что должно возвратиться к Зевсу, Эросу и Палла-де - воспевает их, с удовольствием помещая греческие имена в свои французские стишки; и в обоих капли нет поэзии. Сквозь этот мелкий гвалт и шум пробиваются, как голоса устарелых певцов, дребезжащие звуки Гюго, хилое хныканье Ламартина, болтовня зарапортовавшейся Жорж Санд; Бальзак воздвигается идолом, и новая школа реалистов ползает в прахе перед ним, рабски благоговея перед Случайностью, которую величают Действительностью и Правдой; а общий уровень нравственности понижается с каждым днем - и жажда золота томит всех и каждого - вот вам Франция!"
Приятным исключением явилась кратковременная поездка в Англию, где Тургенев сделал "множество приятных знакомств" - с Карлейлем, Теккереем, Диккенсом, Маколеем. "Действительно великий народ!" - выразил он восхищение этими встречами.
Но на чужбине, и особенно в этот раз, с ностальгической остротой чувствовалось, как дорого ему всё русское: "Пребывание во Франции произвело на меня обычное свое действие, - писал Тургенев Аксакову, - всё, что я вижу и слышу, как-то теснее и ближе прижимает меня к России, всё родное становится мне вдвойне дорого - и если бы не особенные, от меня уж точно не зависящие обстоятельства, я бы теперь же вернулся домой".
И вот когда пришла пора собираться в Россию, Тургенев вдруг сделал неожиданный, обескураживший его петербургских друзей ход.
"Любезные и добрые мои петербургские друзья!
Письмо мое вас удивит, я это знаю - но делать нечего. Знайте же: вместо того чтобы возвратиться в Россию - я с Боткиным еду в Рим, где провожу зиму - и только на весну вернусь на родину. Причины, побудившие меня к такой внезапной перемене моих намерений, следующие: соблазнительная мысль провести зиму в Италии, а именно в Риме, прежде чем стукнуло мне 40 лет, и я превратился в гриб. Надежда, почти несомненная, хорошенько поработать. В Риме нельзя не работать - и часто работа бывает удачна. Боязнь возвратиться в Петербург прямо к зиме. Наконец, представившийся случай сделать это путешествие вдвоём с Боткиным. А потому не сердитесь на меня...
Ты, милый Некрасов, тоже не сердись. Если, как я надеюсь, я буду работать в Риме, то это для "Современника" будет полезнее моего присутствия - и я оттуда буду высылать тебе всё, что сделано...
Припадаю к стопам Писемского, Гончарова и всех дорогих друзей, которых я так желал бы видеть и которых не увижу зимой. Пусть они простят меня великодушно!"
После пережитых душевных волнений и мук, фактически кончившихся для Тургенева разрывом с Полиной Виардо, его соблазнила возможность тихой, исполненной спокойной работы зимы в Риме среди величественной и умиротворяющей обстановки. Вдруг Италия поможет ему еще раз возродиться духом? "Рим именно такой город, где легче всего быть одному; а захочешь оглянуться - не пустые рассеяния ожидают тебя - а великие следы великой жизни, которые не подавляют тебя чувством твоей ничтожности, - а, напротив, поднимают тебя и дают твоей душе настроение несколько печальное, но высокое и бодрое".
В Риме Тургенев постепенно оттаивал душою. Каждый день совершался какой-то праздник на небе и на земле; каждое утро, как только он просыпался, голубое сияние улыбалось ему в окна. Особенно успокаивал вид римских развалин. "Через несколько лет всё рухнет - иные стены едва держатся - но под этим небом самое запустение носит печать изящества и грации; здесь понимаешь смысл стиха "Печаль моя светла". Одинокий, звучно журчащий фонтан чуть не до слез меня тронул. Душа возвышается от таких созерцаний - и чище, и нежнее звучат в ней художественные струны".
"Что за удивительный город! Вчера я более часа бродил по развалинам Дворца Цезарей - и проникся весь каким-то эпическим чувством; эта бессмертная красота кругом, и ничтожность всего земного, и в самой ничтожности величие - что-то глубоко грустное, и примиряющее, и поднимающее душу... Этого словами передать нельзя, но, раз ощутив, забыть, смешать с другим чувством нельзя. Впечатления эти музыкальны и лучше могли бы передаться музыкой".
Надо было смириться с положением одинокого, оставленного человека. В жизни совершался крутой возрастной перелом. С треском рушилось хрупкое здание прошлого и ничего обнадеживающего, нового еще не появлялось. "В человеческой жизни, - писал он из Рима Е. Е. Ламберт, - есть мгновенья перелома, мгновенья, в которых прошедшее умирает и зарождается нечто новое; горе тому, кто не умеет их чувствовать, - и либо упорно придерживается мертвого прошедшего, либо до времени хочет вызывать к жизни то, что еще не созрело. Часто я погрешал то нетерпением, то упрямством; хотелось бы мне теперь быть поумнее. Мне скоро сорок лет; не только первая и вторая, третья молодость прошла - и пора мне сделаться если не дельным человеком, то, по крайней мере, человеком, знающим, куда он идет и чего хочет достигнуть. Я ничем не могу быть, как только литератором - но я до сих пор был больше дилетантом. Этого вперед не будет".
"Теперь каждому надобно быть на своем гнезде. В мае месяце я надеюсь прибыть в деревню - и не выеду оттуда, пока не устрою моих отношений к крестьянам. Будущей зимой, если Бог даст, я буду землевладельцем, но уже не помещиком и не барином". Созревали надежды сесть на землю и "пахать ее", как можно лучше пахать, те надежды, которыми живет тургеневский Лаврецкий, герой "Дворянского гнезда". Размышления Тургенева перекликаются с раздумьями о смысле существования, о родине, о деревенской России, которым предается Лаврецкий: "Я знал перед моей поездкой за границу, которая так была для меня несчастлива - что мне было бы лучше оставаться дома... и я все-таки поехал. Дело в том, что судьба нас всегда наказывает и так, и немножко не так, как мы ожидали, и это "немножко" нам служит настоящим уроком. Отдохнув в Риме, я вернусь в Россию сильно потрясенный и побитый, но надеюсь, по крайней мере, что на этот раз урок не пропадет даром".