Доктор Барсук в это время с сосредоточенным видом передвигал рычаги, приделанные к приборному щитку чудовищного «брахмашираса», не получал от этого никакого толку и недоуменно скрёб макушку, делая пометки в захватанном драном блокнотике.
— Какой? — Теплицкий спрыгнул с кресла, бросив засаленную кисть, выхватил у Миркина бумажку, смяв её в кулаке и начал искать на ней тот самый диковинный спутник.
— Астросинхронный, — невозмутимо повторил Миркин, догрызая батон. — Это значит, что он вращается синхронно с Сириусом А. Тут очень красочно описано, как автор наблюдал за ним через сверхтолстую линзу с шестиугольной решёткой…
— Ну и что? — не понимал Теплицкий, оторвавшись от бумажки и наблюдая за доктором Барсуком, как тот щёлкает пальцем по зелёной лампочке.
— А то, что сверхтолстую линзу с шестиугольной решёткой изобрели в одна тысяча девятьсот семьдесят пятом году, — Миркин не говорил, а вколачивал, ещё и хлопал ладонью по поцарапанной столешнице кривоногого столика. — Сириус С открыли вообще, двадцать лет спустя, а тут дата — сорок первый год! Сорок первый, когда о подобных вещах никто и думать не мог! — он яростно грыз батон, как проголодавшийся клыкастый тигр грыз бы диетическую антилопу.
— Ну и что? — Теплицкий швырнул бумажку на кипу других бумажек, но она не удержалась и свалилась на пол. — Ты хочешь сказать, что тетрадка поддельная, да? Ну, и кто же тогда её засунул в запечатанный бункер? Ну-ка, просвети, умник!
— Не знаю, — сдался Миркин, доев батон, но, не наевшись: мозгам нужно мясо. — Да и вообще, тут, в тетрадке твоей нет ни слова о том, на каком принципе работает эта машина.
— А ты тогда зачем? — огрызнулся Теплицкий и опять упал в кресло, закинул ногу на ногу. — Я буду сидеть тут до тех пор, пока ты и твой Барсу́к не включите «брахмаширас»!
— Ба́рсук! — крикнул из «кабины» странного прибора доктор Барсук, который жал там на какие-то кнопки — какой у него однако хороший слух! — Не забывайте: от слова «барс»!
— Как вы мне надоели! — Теплицкий не любил ждать, а ждать ему приходилось слишком долго, чтобы остаться спокойным. Он подпрыгнул с кресла, широкими шагами проследовал к копошащемуся у «брахмашираса» Барсуку и схватил доктора за шиворот.
— Ну, разобрался? — вопросил он, подтащив сопротивляющегося и болтающего конечностями Барсука поближе к своим глазам.
— Понимаете, — Барсук отстранился, поправив смятый воротник, радуясь, что сумасшедший Теплицкий его не порвал. — Это не так-то просто. Разобрать его мы не смогли, да и не стали бы, потому что он остаётся к чему-то подключенным…
— Так выдерните его из розетки! — взорвался Теплицкий и в сердцах поддал ногой по сверкающей металлической «лапе», которая изогнулась над его головой, впилась в пол громадными когтями, продырявив ими бетон. Конечно, пинок Теплицкого оказался слишком слабым для того, чтобы подвинуть эту «лапу» и на миллиметр — она была очень тяжёлой и жёсткой. Теплицкий только ударил ногу и испортил туфлю: после удара о неизвестный металл крокодиловая носатая «лодочка» разинула пасть, как настоящий крокодил.
— Ух, блин! Чёрт бы вас побрал! — рассердился Теплицкий, стащив туфлю и пытаясь зажать её утыканную гвоздиками «пасть» руками. — Это были мои лучшие туфли!
— Не надо было их сюда надевать, — тихо, чтобы не быть услышанным, пробурчал Барсук и сделал шаг назад, дабы обезопасить себя от очередного гневного выпада бесноватого Теплицкого. — Надвинул бы кроссовки, ленивый сурок…
— Зря я вас выковыривал! Сидели бы в ваших дырах вечно, от вас никакой пользы — один вред! Сколько денег, сколько денег!.. — Теплицкий фыркал паровозом и скакал на одной ножке, держа пострадавшую туфлю правой рукой, а левой балансируя, чтобы не бухнуться и не навернуться о «брахмаширас» головой. В свете современного белесого прожектора он порождал на стенке с гербом жутковатую тень, похожую на сказочного лешака. Тень скакала и бесновалась, как настоящий лешак, повторяя хаотичные движения Теплицкого, который всё больше терял равновесие и кренился вправо.
Барсук отошёл ещё дальше: не желал, чтобы Теплицкий на него увалился.
— Но не всё так беспросветно, — это подошёл Миркин, подхватил Теплицкого под руку, вернув ему утраченное равновесие. Теплицкий встал и на вторую ногу, засунутую в красный носок, до половины стянутый, свисающий с пальцев как какой-то хвостик.
— Да? — осведомился он, поставив туфлю на выступ в корпусе «брахмашираса». — Ты знаешь, как его включить?
— Сюда нельзя ничего ставить! — Миркин убрал туфлю с прибора и сунул её в руки Теплицкого. — Это — раз. А два — я изучил конструктивные особенности этой машины и пришёл к любопытному выводу…
— И к какому же? — Теплицкий натянул на ногу искалеченную туфлю, проковылял в ней под изогнутой лапой к «кабине» и забрался в неё, установившись напротив рычага, который он всегда хотел нажать.
— «Брахмаширас» мог ходить! — просиял Миркин, легонько похлопав ладонью машину по блестящему корпусу.
— Да? — выдохнул Теплицкий и на радостях случайно навалился животом на тот самый рычаг. Однако рычаг оказался заблокирован и не сдвинулся с места.
— Именно! — авторитетно подтвердил Миркин, выпрямившись, похожий на Юлия Цезаря, который только что завоевал Элладу. — Естественно, эти «ноги» выглядят странно. Я понимаю, что для человека привычнее видеть машину с колёсами. Внедорожник вам покажется более удобным, однако, судя по расположению вот этих вот, «ног», «брахмаширас» обладал прекрасными ходовыми качествами и мог перемещаться по бездорожью куда лучше, чем любой танк того времени. К тому же, его конструктор очень грамотно рассчитал центр тяжести — перекосить и повалить этот «брахмаширас» практически невозможно!
— Его не могли сделать в сороковых! — влез Барсук, который напрочь отметал всякие предположения Миркина насчёт того, что «брахмаширас» является изобретением нацистов. — Я что-то нигде не видел, чтобы у кого-нибудь в сороковых были такие гаджеты! Это какой-то проект спецслужб, — он подошёл к Теплицкому вплотную и маячил перед его носом назойливой мухой. — И я советую вам, Алексей Михайлович, закрыть всё это так, как оно было, положить тетрадь туда, где она лежала, вернуть всё золото, которое вы забрали из сейфа, и убраться отсюда, пока нас всех не прихлопнули, как мух!
— Параноик… — буркнул Миркин, который знал, что все спецслужбы давным-давно в кармане у Теплицкого.
Золото из ненадёжного шкафа уже перекочевала в ячейку банковского сейфа. Теплицкий вложил его под проценты годовых и не расстался с ним бы уже ни за что, потому что пришлось бы отстегнуть банку неустойку.
— Барсу́к! — рубанул Теплицкий, и Барсук получил подзатыльник. — Вы демагог, и я был прав, что вы — дундук! Миркин почти разобрался в устройстве моего «брахмашираса», и скоро включит его для меня, а вы только тормозите! Ещё одно слово и отправитесь на мой рыбозавод вместо Миркина!
— Тьфу ты, чёрт! — плюнул Барсук, который не выносил ни рыбы, ни её запаха до такой степени, что даже не ел ни одного блюда из рыбы. Он бы умер, попади в разделочный цех, где отбывал каторжное наказание профессор Миркин. — Этого ещё не хватало! И к тому же, я — Ба́рсук!
Теплицкий его не слушал, а вернее — не слышал. Он представлял себя, выезжающим из гаража не на «Кадиллаке», не на «Бентли» и не на «Хаммере», а на «брахмаширасе». Он даже слышал, как лязгают его ноги, передвигаясь по асфальту, как орут и разбегаются перепуганные коты, как шумит ветер, который обдувает лицо при быстром движении. А он, гордый, едет на самой эксклюзивной в мире «тачке» и смотрит сверху вниз на других олигархов, которые ему завидуют, потому что у них такой «тачки» отродясь не бывало. На таком «джипе» можно и глубокую лужу перепрыгнуть, как каплю — такие высоченные у него «ноги». Вода никогда не зальётся в его радиатор — не достанет, тут нужно в море погрузить. Можно пройтись по любому газону, по грязюке, через лес на шашлыки… Можно сидеть посреди озера и удить самую крупную рыбу, которая не подплывает к берегу… Чёрт знает, что ещё можно делать, стоит лишь включить её!..
Но Миркин не может — они с Барсуком уже неделю бьются, а на какой рычаг надо нажать — не знают. Жмут-жмут, а в ответ получают только «клац!»… Теплицкий от природы был генератором сумасшедших идей. Сейчас, горя желанием заполучить в свою власть «брахмаширас», он измыслил самую сумасшедшую из сумасшедших идей. Она свалилась на него с неба, словно градина со страусиное яйцо. Теплицкий едва не оглох, когда его ум поймал такую отличнейшую мысль!
— Миркин! — позвал он профессора, забыв про покалеченную туфлю.
— Что? — Миркин оторвался от пугающе пухлой тетради, переполненной его собственными расчётами, и приблизился, затыкая за ухо дешёвую пластмассовую ручку.
— Вот что, Миркин, — начал Теплицкий, прохаживаясь около «брахмашираса», который вскоре станет украшением его гаража. — Барсу? к останется тут и будет дальше пытаться включить «брахмаширас», а ты — хватаешь дундука Иванкова, и вы делаете вот, что. Узнайте всё об изобретателе этой штуковины: кто он, когда и где жил, в общем, всё! Сидите в архивах, копайте И-нет. Денег не пожалею, только разыщите мне этого «Винни»…
— Номмо, — поправил Миркин.
— Ну, да, — согласился Теплицкий. — Вперёд!
Сумасшедшая идея заключалась вот, в чём. Теплицкий вспомнил про проект с машиной времени. Миркин с Иванковым узнают всё об изобретателе, потом Миркин починит эти свои «флипперы» и перенесёт изобретателя сюда, в двадцать первый век для того, чтобы тот включил для Теплицкого «брахмаширас»! Доктор Барсук что-то там бухтел насчёт гибели человека в коридоре переброса?! Начихать! Пускай не бухтит, а построит такой коридор, в котором бы человек не клеил ласты, а переносился и после посадки мог ходить! На то он и доктор! Вот он, выход из положения: раз Миркин не может включить «брахмаширас» — сможет тот, кто его построил!
====== Глава 8. Миркин и Иванков дышат клопами. ======
Профессор Миркин и переводчик Иванков дышали клопами. А точнее, сидели в архиве города Докучаевска и выясняли правду о том, какие именно немцы стояли в городе с сорок первого по сорок третий год, в то время, когда писалась найденная в бункере тетрадь. Иванков и Миркин сошлись во мнениях, что «брахмаширас» изваял немецкий изобретатель: записи в тетради были сделаны по-латыни и по-немецки, и ни слова по-русски. Докучаевский архив переживал не лучшие времена: его заперли в здание, которое абсолютно не годилось для хранения бумаг. Старое, довоенное, оно служило когда-то клубом, потом выросло в театр. Когда город был оккупирован, немцы переделали его в комендатуру. Когда немцев вышибли — комендатура вернула статус театра и держала его до шестидесятого года, пока не построили новый театр побольше. С тех пор и перенесли сюда архив.
Теплицкий проплатил своим «эмиссарам» доступ к самым ценным бумагам времён войны — пришлось выложить на бочку солидную сумму. Когда речь шла о сенсациях — Теплицкий становился щедрым, как Гарун Аль-Рашид, рассыпал золото и золотил всех, кто бы мог помочь приблизиться к этим сенсациям хотя бы на йоту. Растолстевшая от гиподинамии и сладких конфеток директриса по имени Поэма Марковна долго крутила носом в своём пропахшем мышами кабинете, шелестела неприлично цветастым платьем, перемещаясь от тяжёлого дубового стола к серому немытому окну и назад. Но, задобренная щедрым вознаграждением, она согласилась открыть доступ к тем бумагам, которые десятилетиями были закрыты в сейфах.
День первый.
Миркин и Иванков как раз сидели около этих сейфов, которые на поверку оказались обычными деревянными стеллажами, задвинутыми в пыльную и очень жаркую комнату, которая из-за обилия этих стеллажей казалась чрезвычайно тесной. В воздухе удушливо витала повышенная влажность и запахи пищи, потому что прямо над этой заветной комнатой помещался буфет, где коротала свою жизнь Поэма Марковна. Иванков сидел на табурете у одного из стеллажей и что-то там разыскивал среди пожелтевших бумажек, а Миркин поместился за единственным колченогим столиком под настольной лампой и занимался тем, что выписывал фамилии эсэсовских командиров, которых расстреляли красноармейцы после взятия города. Работа была не по его профилю: Миркин являлся физиком и механиком, а историческими знаниями не блистал. Перед Миркиным раскинулась россыпь карточек, в которые и заносили этих расстрелянных командиров, по верхней карточке зигзагами ползал клоп.
Переводчик Иванков бойко читал по-немецки и сразу переводил прочитанное на русский язык. Он сильно вспотел от духоты, обтирал семь пядей своего лба обширным синим платком. Потом он стащил с себя рубашку и остался в одной маечке. Клопы почуяли свеженькую добычу, напали, как татары, и кусались поедом, заставляя чесаться. Миркин исчесал себе все бока и даже психовал, отчего писал огромными корявыми буквами. Иванков тоже психовал, чертыхался и сминал бумаги. Они бы ушли отсюда на все четыре стороны, если бы не Теплицкий, который угрожает своим рыбозаводом.
Ничего путного пока не находилось. Иванков всё выуживал какие-то отчёты зондеркоманд про расстрелянных партизан и сожжённые деревни. Отчётов было неприлично много, вон, гора какая навалена на столе у Миркина! Миркин двигает её от себя подальше, потому что все бумаги очень пыльные, а Иванков приносит ещё!
— Эх, кондиционер бы! — мечтательно вздохнул Иванков, исследуя очередной подобный отчёт, который для Миркина не нёс никакой информации.
«Ага, размечтался!» — саркастически подумал Миркин, а вслух сказал:
— Бесполезно тут рыться! Так и напишут они вам про «брахмаширас»!
— Надо уметь ворошить историю! — возразил Иванков и смахнул со своего плеча клопа. — Я вот тут читаю отчёты зондеркоманд, вот, до середины марта сорок третьего года такие попадаются… И вижу, что партизан расстреливали очень редко, в основном их сажали на кол.
— Ну и что? — вообще говоря, Миркин совсем не интересовался тем, каким образом казнили партизан. Ему больше нравилась теория относительности.
— Очень эксклюзивный способ казни, как для фашистов — заметил Иванков, ёрзая на своей зелёной табуретке с бумагой в руках. — Обычно, они просто стреляли и бросали в ров. Они не любили изыски, потому что были очень суеверны. А тут… Это наводит на мысль, что тут сидел какой-то фанатик, который в сорок третьем году, очевидно, погиб. А фанатики, обычно, хорошо засвечены. Скорее всего, это какой-нибудь местный комендант. Надо искать поусерднее. Мне кажется, мы что-нибудь да найдём!
Потный Миркин кивал и мечтал принять душ. Клопы донимали до такой степени, что хотелось вскочить и убежать. Миркин уже так делал раза четыре: гулял по коридорам, сталкиваясь иногда с пожилой Поэмой Марковной. Поэма Марковна обычно шла в буфет или из буфета. Видя, как Миркин, весь в клопах, ошалело проносится мимо неё, она бросала ему вслед такой взгляд, который говорил: «Обалдел совсем!».
День пятый.
— Послушайте, Миркин, — подал голос переводчик Иванков, раскопав в груде бумаг одну. — Вот тут, любопытный факт…
— Где? — оживился угорающий Миркин, стряхнув с уха противного красного клопа.
— А вот, смотрите, — Иванков поднялся с табурета и подошёл к Миркину, переступая через некие ящики, которые загромоздили весь пол, затянутый старинным линолеумом.
Переводчик подставил под нос Миркина очередную бумажечку, от которых того уже тошнило, и ткнул коротким пальцем в одну строчку, которую когда-то каллиграфически вывели по-русски сиреневыми чернилами.
— «Комендант города штурмбанфюрер СС Макс Фогель взят в плен…», — гнусаво прочитал Миркин то, что показал ему Иванков. — Ну и что? — не понял он. — Вы, всё же, думаете, что «брахмаширас» Теплицкого изобрёл комендант?
— Нет-нет, — покачал головой Иванков и тут же заметил, что на его носу обосновался клоп. — Тьфу ты, чёрт! — фыркнул он, размазав букашку. — Достали!
— А? — удивился Миркин, случайно сделав в своей тетради помарку в виде длиннющего хвоста у буквы «Л».
— Клоп, — пояснил Иванков и тут же вернулся к коменданту Фогелю, имя которого он извлёк из недр бумажной истории. — Понимаете, Миркин, вот тут сказано, что Фогель стал комендантом в начале сорок второго, в феврале, а город был взят немцами ещё в сорок первом, в октябре сорок первого.