Недавно Антипов поскользнулся на сходнях — угораздила же неладная! — сломал руку. Она и сейчас у него находилась в лубке. Антипов не мастак был говорить. Ему бы что-нибудь поделать плечом. Поэтому он и сказал просто, как умел, сетуя, что не может сейчас уйти вместе с ребятами. Подал заявление, но обещали, что возьмут через неделю.
— Вы, мальцы, там уж это… его как следует! — заканчивая выступление, поплевал в кулак здоровой руки Антипов. — А через недельку и я…
Все закивали.
— В чем другом, а в этом не сумлевайся, Савка… Савелий Викентьевич. Ядриткин-лыткин!..
Затем выступали представитель райкома, Кто-то из военных. Говорили о вероломном нападении фашистской Германии, что враг будет разбит, его не впустят в Ленинград, о скорой победе. Она многим представлялась именно такой. А потом раздалась команда:
— Выходи! Стройся!
Ополченцы начали подниматься, оглядываясь. Провожающие все, вскочив, бросились в фойе, на улицу.
И Антон вскочил и тоже побежал. Он успел оглянуться и увидел, что отец высматривает их с матерью, приостановившись.
— Папа, я здесь! — закричал Антон.
Когда он оказался на улице, многие ополченцы уже были там. Повисли у них на плечах жены, и уже завыли, запричитали по-деревенски, в голос, старухи матери.
— Охти, родименький мой! Охти, кровинушка ты моя, да на кого ж ты меня покидаешь? Кто ж закроет мой глазоньки? Не увижу тебя боле, мое красное солнышко. Да прости ты меня, бедную-у.
Заревели ребятишки, оттесняемые взрослыми.
— Папка!.. Папка!..
А папка, понимая, что осталась последняя минута, торопился, поворачивался направо, налево, дрожащими губами ловил чьи-то губы, соленые щеки, одной рукой гладил кого-то по голове, а другая рука уже тянула вещмешок.
Послышалась команда:
— Становись! Провожающие, в сторону от-тойтй!..
— Ну, сынок, — отец похлопал Антона по плечу, — расти большой, хороший. Береги тут маму. Пиши!
От жилгородка ополченцы строем, по середине проспекта Стачек, направились к Дому культуры имени Газа. Провожающие бежали рядом по тротуару — ребятишки, жены и, отставая, старухи матери. Выбегали на середину улицы, заглядывали на уходящих, останавливались, а затем бежали опять — из последних сил, задыхаясь, поправляя рассыпавшиеся волосы.
— Родной!.. Сынок! Колька-а!..
Антон шел по тротуару в метре от отца, норовя не отстать. Они взглядывали молча друг на друга. Впереди Антона, уцепившись за руку своего отца, который чуть ли не волок его, заплетаясь ногами и мешая Антону, бежал мальчонка лет пяти, спрашивая батьку:
— Папка, ты принесешь гильзу от патрона? Такую же, как у Федьки, чтоб свистеть можно. Ты смотри не забудь, принеси. Принесешь?
— Принесу.
— А-а, и у меня тоже будет! — счастливо оглядывался на Антона мальчишка, наверное очень сожалея, что рядом нет какого-то Федьки.
Идущие первыми запели:
подхватили все остальные:
…Спустя много лет после войны Антон Васильевич услышал по радио, что в День Победы на площади напротив Кировского райсовета, у памятника Кирову, собираются ветераны, воины народного ополчения от «Экспортлеса», поехал туда к назначенному часу. И увидел инвалида на костылях, который одиноко стоял у памятника, с надеждой посматривая по сторонам. Антон Васильевич подошел к нему сзади и тихонько позвал:
— Савелий Викентьевич…
Антипов поспешно обернулся. Всмотрелся в Антона Васильевича.
— Васька?.. Колюзин?
И долго терся лицом о плечо Антона Васильевича, пытаясь и не умея скрыть слезы…
Ополченцы из «Экспортлеса» приняли свой первый бой под Лугой…
Перейдя поле и шоссе, Антон Васильевич углубился в лес, который здесь не был гуще, но деревья — выше. И от этого сделалось сумеречно. Верхушек не видно. Под ногами, по засыпанной бурой хвоей земле, росла реденькая трехлистая заячья капустка. Метра на четыре вверх стволы елок гладкие, лишь кое-где торчали тонкие засохшие обломки — сучки, словно вбитые в древесину обрубки ржавой телеграфной проволоки. Всюду сгнившие, трухлявые пеньки, рассыпающиеся под ногой, как песчаные детские куличи. И — тихо. Хоть бы где синица цвинькнула. Лишь далеко, словно лучину щипнули, — тр-р-р! — ударил по дереву дятел.
Старый лес кончился, и Антон Васильевич оказался на давней, поросшей подлеском порубке. На омшаре увидел старую гать, когда-то выложенную березняком. Березняк этот сейчас был похож на размокшие и раздавленные папиросы: из разрывов в тонкой, словно папиросная бумага, бересте высыпалась древесная труха.