— Победа? — спросил он, обернувшись ко мне, и я увидел, что его лицо покрыто пылью и что до него долетели даже брызги вражеской крови, а может быть, и моей. И я глазами, одними глазами мог утвердительно ответить ему, ибо правая моя рука правила конями, левая повисла, как плеть, а зубы держали щит. Это была первая победа его величества, и она значила для него больше, чем все победы его великих предков. Дорога перед нами была уже свободна, пешие лучники опускали свои луки, ибо большая часть хананеев уже погибла, а другая, зажатая в тиски колесницами, сдавалась на милость победителя. Хоремхеб подъехал к царской колеснице и, увидев, в каком состоянии я нахожусь, велел своему колесничему занять моё место, а меня доставить в лагерь, где опытные врачеватели легко справятся с моей раной. Меня беспокоила моя раненая рука, ибо, останься она плетью, я больше не мог бы оставаться колесничим, но я надеялся, что боги будут милостивы ко мне и позволят мне быть воином и дальше и окончить свои дни в бою, таком же блестящем, как нынешний. Победа была окончательной и полной, ибо даже Тенепи был взят в плен, и наши потери были незначительны, если не считать того, что по прибытии в лагерь его величество был огорчён известием о смертельной ране военачальника Кенна. Кенна, в горле которого застряла хананейская стрела, положили рядом со мной на циновку перед царским шатром, и жрец Мернепта, который только что уверил меня, что моя рука ещё послужит мне, наклонился над молодым военачальником. Его величество стоял рядом, ещё не сняв боевого шлема и панциря, и он с тревогой заглянул в глаза жреца. Но Мернепта ничего не ответил на немой вопрос фараона и только развёл руками, показывая, что положение раненого безнадёжно. Тогда его величество опустился на колени рядом с Кенна, близко наклонился к его лицу, и я услышал, как из губ умирающего вместе с кровью и хриплым стоном вырвались тихие слова:
— Твоё величество, да будет прославлено в веках твоё царствование... прикажи отдать Бенамут мой перстень в память обо мне... Бенамут, которую я любил, как солнце... которая любит тебя, твоё величество, божественный Небх...
БЕНАМУТ
Царское судно прибыло в гавань Опета, и народ встретил его восторженными криками, обилием цветов, слезами радости. То же самое повторилось спустя несколько дней в Мен-Нофере, новой столице фараона, где народу вновь был показан пленный предводитель хананеев Тенепи, содержавшийся в клетке, и устроена раздача наград по поводу победы над хананеями. Но на ладье радости прибыло в Мен-Нофер моё горе, известие о смерти моего жениха. Не кто иной, как сам Хоремхеб, почтил мастерскую моего отца своим присутствием и объявил об этом, стараясь всем своим видом выказать мне сочувствие. Он смотрел на меня в упор, пытаясь изобразить сострадание, но в его взгляде читалась лишь похоть, лишь жадность обладания, которой теперь, после смерти Кенна, ничто не могло помешать. С недавних пор между ними существовала вражда, причиной которой была я, из послания Кенна я узнала о том, как Хоремхеб едва не столкнул его с Небутенефом, знала и о том, что Хоремхебу очень не по сердцу было возвышение молодого военачальника, но какое значение всё это имело теперь, когда на руке моей было два перстня и два сокола смотрели друг на друга? Я овдовела, не успев стать женой, и мой свадебный венок стал погребальным венком. Кенна был погребён с почестями в Городе Мёртвых, сам фараон посетил его гробницу, и для меня настали горькие дни печали и тревог. Сердце моё жгла невольная вина перед Кенна, и глядя на его изображение, такое живое в особые часы дня, когда восходящее или заходящее солнце касалось его своими лучами, я мысленно просила его простить меня и не держать на меня зла там, в Аменти, где честному и благородному человеку уготована блаженная жизнь. Мне казалось, что скоро я приду к нему, но заботы об отце, который именно в эти дни скорби казался мне особенно беспомощным, отвлекали меня и поглощали мои дни, а иногда и ночи, когда отцу вдруг приходила мысль сделать при свете звёзд то, чего он не успевал закончить днём. В одну такую ночь он внезапно положил руку на моё плечо и заставил опуститься рядом с ним на циновку, где лепил из глины простые игрушки для соседских детей. Неподвижным, но тёплым и нежным был его взор, обращённый на меня, и рука его была рукой друга, которой было под силу излечить любую боль. И я заплакала, уткнувшись в его плечо, и плакала долго, пока сердце не ощутило внезапного облегчения, пока не истощило все запасы долго сдерживаемых слёз. Отец долго молчал, он дал мне выплакаться, и когда я успокоилась, тихо сказал: