Я усмехнулся, но промолчал.
— Кто был я для неё? Я, Джхутимес, недостоин был стать тенью от тени её! Она знала любовь Эхнатона, она знала, что такое власть над всеми сердцами, и она снизошла ко мне, она разделила со мной ложе, она позволяла мне склоняться перед ней и служить ей, как богине. Она обещала, что выйдет за меня замуж, и если бы это случилось, уже не осталось бы на свете ничего, чего мог бы я желать. Она, жена Эхнатона, великого Эхнатона, согласилась стать моей женой...
— Джхутимес, Эхнатон был хилым и некрасивым, женоподобным. Эхнатон не был воином. Зачем же ты так низко ставишь себя?
— Он был великим фараоном, и он любил её великой любовью...
— Великой? Вряд ли, если изгнал её.
— Это враги!
— Какие? Ты знаешь сам, если человек любит, никакие враги не помешают его любви.
Джхутимес вздохнул и отпил большой глоток вина.
— Да, Хоремхеб, это так! Никто не заставил бы меня отказаться от Кийи, никто, даже родной отец! Я предпочёл бы смерть разлуке с нею...
— Ты опять говоришь, как писали в старых папирусах. Эхнатон не похвалил бы тебя за это.
— Эхнатон... Мой брат Эхнатон, который всегда, во всём был выше меня, и не только потому, что владел двойной короной. Он владел Кийей, любовь Кийи принадлежала ему...
— Успокойся. Кийа мало кого любила!
Он резко поднял голову, и я мгновенно превратил свою усмешку в печальную, как будто полную сострадания улыбку.
— Хоремхеб, бывали дни и ночи, когда я верил, что она любит меня. Когда она лежала в моих объятиях, когда шептала слова любви, я помнил всегда о том, что слова эти, быть может, обращены не к живому царевичу, а к мёртвому фараону.
Но когда она смотрела, улыбаясь, в мои глаза и говорила: «Джхутимес, не торопись, ещё не пришло время, но ведь я обещала тебе, что запечатлею твои речи в своём сердце!», я знал, что говорит она это мне, только мне... Ты понимаешь это, Хоремхеб?
«Безумец, — подумал я, — безумец... Она издевалась над тобой, она и не думала любить тебя, и ты был для неё тем же, что сотый по счёту мужчина для продажной женщины. Эхнатон платил ей щедро, ты же не мог дать ей ничего, ибо обыкновенное золото её уже не удовлетворяло. Безумец! Безумец! Но неужели ты пришёл ко мне только за тем, чтобы поговорить о своей Кийе, зная, что я не разделяю твоих чувств? Не за тем же! Но нужно дать ему выговориться, иначе я всё равно не узнаю истины...»
— Тебе не в чем винить себя, Джхутимес. Ты любил её, спас её, сделал для неё всё.
— Спас... — Он горько рассмеялся. — Спас! Я не смог защитить её, не смог даже узнать имя убийцы, а ведь я не пощадил бы первого друга, если бы он был причастен к её гибели, я мог бы...
— А если бы к её гибели был причастен первый человек в государстве? — тихо спросил я.
Он отшатнулся, и лицо его помертвело. Никогда в жизни не видел я выражения такого ужаса и одновременно ярости на человеческом лице, живом и как будто сразу похищенным у земных радостей, на лице знакомом и неизвестном. Рука его, вновь взявшая чашу, вздрогнула так сильно, что добрая четверть вина выплеснулась на стол.
— Фараон? Ты говоришь — фараон?!
Какая возможность отомстить за свои обиды была бы у меня, если бы я был врагом фараона! Направить ненавидящий взгляд и руку этого безумца, имеющего доступ даже в царскую опочивальню, на беззащитного человека, может быть, даже спящего, — и он сделал бы это, он поднял бы руку на своего кровного родственника и воспитанника. Но я не был врагом Тутанхамона, хотя и стал жертвой его гнева. Я смотрел на Джхутимеса, наблюдал за ним, не торопясь исправить его ошибку. Он выпрямился, словно плетью ударили его по спине между лопаток, он был страшен, он был потрясён. Мы сидели друг напротив друга, между нами было колеблющееся пламя светильника и пролитое вино, как кровь.
— Тутанхамон? Тутанхамон повелел отомстить Кийе? Когда мои глаза застлало безумием, когда мне показалось, что она вместе с Эйе замышляет недоброе против фараона, я ударил её, я чуть не убил её, я... О боги? Это невозможно, Хоремхеб!
Мне доставляло странное удовольствие смотреть на его страдания, и я не торопился, я продолжал пить вино, спокойный, невозмутимый. Я ждал, до чего ещё дойдёт этот безумец, сын митаннийской царевны.
— Он сказал, что прощает её, что разрешает ей уехать, и хотя он не дал согласия на мой брак с нею, он казался искренним, он... Лгал? Уже замышлял недоброе против Кийи? Мой мозг пылает, Хоремхеб! Лучше, в тысячу раз лучше носить песок в царстве Осириса, чем...
Он остановился, задыхаясь, и рука его потянулась к кинжалу, который он, садясь за стол, отстегнул от пояса и положил в стороне. Хотел ли он направить его в собственную грудь Или в грудь юноши-фараона, который сейчас, быть может, предавался утехам любви? Но тут моя рука легла на его руку. Спокойно и холодно смотрел я на безумца, которого свела с ума любовь, и дивился про себя, что он мог так долго жить мечтами об одной женщине.