После вечерней трапезы мы с Меритатон удалились в сад, в узорчатую беседку, увитую плющом и виноградом, удалились от всех, чтобы насладиться видом друг друга и беседой. Меритатон сильно изменилась в последнее время, глаза её казались огромными и какими-то потерянными на исхудавшем, бледном лице, а горькая складка у рта обозначилась ещё резче. Мне было грустно наблюдать эти перемены, ибо я помнила сестру жизнерадостной и прелестной, расцветающей от каждого взгляда Хефер-нефру-атона. Долгое время мы сидели молча, лишь гладя руки друг друга, потом сестра тихо сказала:
— Я рада видеть тебя счастливой, Анхесенпаатон. Твои глаза сияют, это глаза любящей и любимой. И я от всего сердца желаю тебе счастья, ибо если мне оно не дано, ты должна обнять меня своим. И ещё я рада, что ты как будто всё поняла и уже не страдаешь от того, что Тутанхамон не может проводить с тобой слишком много времени...
— Нет, сестра, это по-прежнему больно, порой невыносимо. Но я научилась сдерживаться, научилась смирять своё сердце, и от этого становится легче.
— В таком случае ты воистину стала мудра.
— Я бы хотела называться мудрой, Меритатон.
Мы обе помолчали какое-то время. Из города ещё доносилась музыка, праздник продолжался на улицах и на реке, и мой муж был со своими ближайшими друзьями на своей золотой барке, которая тихо и величественно бороздила воды огромного прозрачного пруда. Огни, сопровождавшие это плавание, были видны из беседки.
— Как обстоят дела в женском доме Тутанхамона? — спросила Меритатон после долгого молчания и едва уловимого вздоха.
— Он взял в наложницы Бенамут, дочь скульптора Хесира. Из-за неё впал в немилость Хоремхеб, которого спасло только вмешательстве Джхутимеса.
Меритатон удивлённо взглянула на меня.
— Из-за дочери скульптора? Я помню её, она очень красива, но Хоремхебу не нужно хлопать в ладоши, чтобы призвать к себе красавиц. Странно, поистине странно! И много ночей он проводит у неё?
— Однажды провёл с ней четыре ночи подряд. Может быть, она уже беременна от него...
— Что ж, опасна только та наложница, которая посягает на власть.
— Как Кийа.
— Да, как Кийа. Но, мне кажется, Бенамут не такая. Опасаться начнёшь, когда увидишь её возвышение.
— Думаю, что не увижу его, Меритатон. Она счастлива любовью его величества, живёт помыслами о нём. Мне она показалась неглупой и честной. Я держусь приветливо с ней.
— Это верно, Анхесенпаатон. Глупо перечить мужчине в его желаниях, этим ты вызовешь только его раздражение и напрасный гнев. А что другие жёны?
— Митаннийка весела, хананеянка мечтательна, и обе не очень-то умны. Митаннийка что-то часто шепчется с Джхутимесом.
— О своих митаннийских делах. Ведь мать Джхутимеса тоже была митаннийкой и приходится Ташшур двоюродной тёткой.
— Боюсь, что царь Душратта пытается устраивать свои дела через эту Ташшур.
— Ты же сама сказала, что она неумна. Так стоит ли беспокоиться понапрасну?
— Наверное, ты права, сестра. Только если на ложе любви начнёт шептать про дела своего деда...
— Она плохо говорит на языке Кемет.
— Зато Тутанхамон хорошо понимает язык Митанни!
Сестра улыбнулась и погладила меня по руке.
— Ты всё ещё маленькая девочка, Анхесенпаатон. Думаешь, фараон и на ложе любви остаётся фараоном?
— Может быть!
— А с тобой он в эти часы говорит о налогах, о договорах, о донесениях правителей областей? Рисует на груди твоей планы будущих построек? Вино тебе передавая из губ в губы, думает о проведении каналов в пустыне Икаита?
Я не могла не рассмеяться, так забавно всё это прозвучало.
— Нет! Конечно же, нет!
— Так почему же он будет говорить с Ташшур о митаннийских делах? О них лучше рассуждать с Джхутимесом, с Эйе, даже с Хоремхебом. И уж в любом случае твой муж не таков, чтобы потерять голову от любви.