Потом, так же внезапно, как пришло, чувство ушло. Рот резко закрылся, глаза стали твердыми. Он дернул штурвал и ввел «Файеркроу» в поворот. Он искал кого-нибудь — все равно, кого, — лишь выпустить наружу свое чувство.
«Ну, где они? Где они?»
К нему потянулась трассирующая очередь. Он воспринял это, как приглашение, и сбил файтер. Еще один подлетал с трех часов. Он повернул и полетел прямо к нему, безрассудно и беззаботно. Затрещали его пулеметы; враг упал с неба.
Пули сзади. Он автоматически вильнул, потом вытянул голову назад, пытаясь увидеть того, кто сел ему на хвост. Он не сумел, так что вместо этого он заложил вираж вправо и промчался за фрегатом, надеясь блокировать их большим кораблем. Фрегат ответил пушками, но слишком поздно; он промелькнул мимо него и исчез. И оказался на хвосте другого файтера, чей пилот, похоже, вообще не знал о сражении, развернувшимся вокруг него.
Харкинсу было наплевать. Рекрут или доброволец, крестьянин или наемник, вооруженный или безоружный; для него они все были пробужденцами. Он нажал на гашетку, и пилот умер.
Сзади опять полетели очереди. Он оглянулся, на этот раз на хвосте сидело двое. Они разошлись, работая вместе, чтобы атаковать его под разными углами. Да, эти умели летать. Похоже, у него неприятности. Своим диким полетом он привлек слишком многих. Напрашивался на это.
Он уклонился и вильнул, но не сумел сбросить их с хвоста. Горящие пути пронеслись мимо кабины. Моторы «Файеркроу» визжали, треснувшее стекло его купола дрожало и гудело.
«Просто покажитесь мне на глаза, вы, ублюдки», — подумал он. Но это были хорошие пилоты, и они не давали ему развернуться. Они спокойно и аккуратно висели в его слепой зоне и стреляли, когда имели возможность. Рано или поздно они поймают его; все что требуется — несколько пуль в правильное место.
Он оказался в пределах досягаемости одного из фрегатов, и тот открыл огонь из пушек. «Файеркроу» затрясся и запрыгал в воздухе, кабина загудела от близких взрывов. Харкинс крутанул бочку и нырнул к неуклюже ковыляющему барку, надеясь спрятаться за ним от фрегата. Он подрезал его, пролетев совсем рядом с его боком, завернул за него
…и оказался лицом к лицу с «Росомахой», летевшей с другого направления. Тяжелый файтер вылетел прямо навстречу, и он обречен на смерть. Желудок сжался от неизбежной уверенности в том, что сейчас произойдет. «Росомаха» открыл огонь…
…и взорвался, разорванный очередью сверху. Харкинс остолбенело глядел, как тяжелый файтер разлетается на куски, отрыгая грязное пламя, а какой-то другой файтер мчится мимо.
— Ваааааа-хууу!
— Пинн? — только и пропищал Харкинс.
— А кто еще, ты, дерганый старый псих?
Мозг Харкинса отказался понять то, что он услышал. Он автоматически отлетел от барка, выйдя из пределов досягаемости фрегата. Кто говорит ему в ухо? Или это фокус демонической серьги, мистические излучения с того света? Он никогда не доверял этим чертовым штукам.
— Но… но…
— Но… но…, — безжалостно передразнил его Пинн. — Так и думал, что это ты. Я узнаю твой полет где угодно.
— Тогда почему ты не надел твою чертову серьгу раньше? — Единственное, что Харкинсу пришло в голову.
— Потому что надел ее сейчас, — усмехнулся Пинн. — А в чем дело?
— Я думал, что убил тебя, вот в чем дело!
Пинн залился смехом. Харкинс почувствовал, как краснеет. Он посмотрел вокруг себя и увидел, что преследователи исчезли. То ли пилоты, висевшие у него на хвосте, испугались артиллерийского огня, то ли не захотели участвовать в равном бою. Наемники, наверняка. Верующие так бы просто не сдались.
Теперь, когда он не стрелял, он опять стал невидимкой. Он попытался найти Пинна среди фрегатов, мокнувших под дождем.
— Я сбил твой «Скайланс»! — сказал он, все еще пытаясь понять, что произошло.
— В нем был не я! — каркнул Пинн. — А, так ты подумал, что достал меня? Пробужденцы украли мой корабль и дали кому-то другому, а мне дали этот старый кусок дерьма, но я все еще… — Он умолк, когда до него, наконец, дошло. — Ты сбил мой «Скайланс»? — пискнул он.
— Ну, я подумал, что в нем летел ты, — сказал Харкинс, в свое оправдание.
— Ты подумал… ты подумал что?.. Ты… ггннаааРРРГХХХХХ!
Когда голос Пинна перерос в неразборчивый животный рев, по лицу Харкинса разлилась улыбка. Он никогда не слышал, чтобы Пинн приходил в такой гнев. И все из-за него.