Было ли мне жалко оборотня, который совершил ошибку? Оборотня, который устремился на помощь сестре, презрев гнев своего правителя и выкрав ценного заложника, чтобы использовать его как приманку? Разумеется, да. Возможно, я могла бы даже понять его мотивы.
Но равновесие не должно быть нарушено. Есть деяние, и есть расплата.
Он был благороден. Он не пытался отрицать свою вину. Когда Альберт спрашивал вера, тот отвечал ровно, не показывая эмоций. Только губа приподнималась, будто насмешливо, обнажая резцы, когда он говорил.
Чужая кровь надменного вера не беспокоит. Взгляд его, полный горечи и нежности, постоянно обращался к недвижимой Тори. Видя столь сильную привязанность, Альберт велел своим мертвым воинам бросить и брата, и сестру в пенитенциарий. Выбрав наиболее удаленные друг от друга камеры, конечно.
А затем ван обнял свою женщину и своего сына. И смерть вдруг становится не разрушением, а основой созидания нового.
А ведь я, если бы речь шла о моем ребенке, пошла бы на убийство ради него.
От подобного столкновения с темной своей стороной мне становиться очень холодно. Я хочу отдохнуть. Я хочу уйти, тем более, что, кажется, эти перламутровые слезы на щеках Камиллы для чужих взглядов не предназначены.
***
Мои родители и мой супруг разделяли мои желания, что было замечательно. Но, как оказалось, еще не всем предначертанным испытаниям подверглось мое самообладание сегодня.
Ван отпускает Седрика и Корнелиуса, дабы те исполнили свою клятву, данную очень давно: даже после смерти защищать свою землю. Отныне переходы на территорию дворца будут контролировать мертвые воины. А воинам необходимо быть очень сильными. И когда ванни, воркуя нежно над своим сыном, рассказывает о том, что силы эти Седрик и Корнелиус будут брать от плоти убитых врагов, на меня вновь накатывает приступ тошноты. Но даже в подобном состоянии я могу оценить изящную логику Мудрейшей, по-женски безжалостную.
Когда мы прощались с правящей четой и выходили из покоев, Аларик совершенно невозмутимо, склонившись, коснулся изувеченного горла Одри. На его пальцах осталась холодная кровь, которую он не отказал себе в удовольствии попробовать. Было в этом нечто столь порочное, извращенное, что я всерьез усомнилась в том, что хоть сколько-нибудь знаю своего супруга. И когда Альберт и Камилла с болезненной искренностью благодарили Аларика и моих родителей за помощь, я отчетливо ощущала: что-то не так.
В этот раз наши шаги по замку были тяжелее и медленнее. Казалось ли мне, или правда, что ледяной ветер свивал гнезда в бархате портьер, покрывал едва видимой сахарной глазурью надменно-совершенные лепестки белых роз, выстуживал бронзу и золото драгоценных чаш, и пределом мечтаний казалась теплая постель.
Аларику, надо сказать, тоже. Потому, что он действительно волновался за меня и был уверен: если мне необходима теплая постель — ничего не должно этому препятствовать.
“Уже очень скоро ты сможешь отдохнуть, мед мой.”
Невзирая на то, что я опасалась отметин чужой крови на своем платье, руки моего принца дарили мне лишь тепло.
- Ты уверена, что хорошо себя чувствуешь?
И матушка, и отец, шедшие рядом, с тревогой смотрели на меня. Я не стала волновать их, тем более, что родители и сами были истощены.
- Все хорошо, - улыбнулась я. - Надеюсь, автомобиль уже ждет. Нам всем необходимо поскорее насладиться домашним уютом.