Тварцы
Лялька сотварила дракона из молока. У нее это легко выходит: глянет по-хитрому, с прищуром, сморкнется с левой ноздри и нате. Выползает.
- Жирное, - заметила Лялька, придирчиво разглядывая чешую. – Вишь, сливкой отливает. Не как у Бязеньки, но лучше Рыжухиного.
Дракон, выбравшись на край ведра, фыркал, вылизывался, плюхал крыльями – молочная пенка на тонких косточках – да ловил покатым глазом свое отражение. А рассыпаться не думал. До вечеру, небось, протянет. А может и дальше.
- Не лезь! – Лялька хлопнула по протянутой руке. – Укусит.
Не укуса она боится – дракон-то беззубый, и панцирь у него мягонький, сливочно-масляный – а того, что измажет Марьяш белую чешую, помнет, а то и вовсе рас-сотварит.
С него, каженного, станется.
Крылья пламени распростерлись над городом. Загудел обожженный воздух, зашипели облака, откатываясь на край небосвода, огрызнулись молнией.
- Быть!
Качнулись зябким светом крыши, вот-вот полыхнут от жара, не дожидаясь настоящей атаки.
- Быть!!
Вывернулись жгутом облака, вытянулись. И вот уже наливается грозовой чернотой шея, пробиваются кости-молнии сквозь полотно крыльев, прорастает громом рык.
- Быть!!!
Воют небеса…
Драконы в деревне жили всегда. Прятались в молоке и травяных настоях, в мехах с зерном и легкой, пышной мукою. Вили гнезда в осклизлом мельничном колесе и глиняных домнах дядь-Иваровой кузни. Носились по полям, распугивая воем птичьи стаи, и шумно, с фырканьем, купались в реке, выплескивая на берег рыбу.
Драконы нравились людям. А люди нравились драконам.
Люди, но не Марьяш.
- Ты просто глядеть не умеешь, - Лялька оседлала ветку старой липы и теперь, глядя на свое отражение в воде, корчила рожи, пугая и пугаясь. – Ты впрямку все, а надо сбоку.
Скосила глаза на нос, показывая. Марьяш повторил, хоть и знал – бесполезно. И на нос косил, и вбок, и заклеивал листом лопуха, в котором загодя дырку проколупвал. Ничегошеньки!
Мертвым оставалось молоко. Не шевелилась мука. Не отзывался огонь в печи и даже земля, жирная, мамкой со старого погосту принесенная, оставалась просто землею.
- А… а хочешь, на вот, - сняв дракона с плеча, Лялька кинула его Марьяшу на колени. И эта ее доброта комом в горле застряла. Жалеют ущербненького? А ему жалости не надо!
- Не надо!
Марьяш спихнул слабо вякающего дракона на ветку и скатился вниз, в мутную, отяжелелую водорослями воду.
- Дурень! – крикнула сверху Лялька. – В одеже! Мамка заругает!
А пускай.
Зеленое крыло прогнулось под весом корабля, захрустели кости, затрещала плоть, выступила кровью белая пена. Но дракон лишь заурчал и перекатил судно на хребет.
- Быть!
Море ложилось под киль, благодарно целовало подпорки-весла, а когда дотягивалось, то и бедра золоченой нимфы, уснувшей на носу.
- Быть!!
Слева мелькнули клыки рифов и белый откос берега, сплошь усыпанного катышками мидий. Справа вода почернела, а впереди морская зелень слилась с небесной синевой.
- Быть!!!
Хлопнули паруса, принимая первую волну ветра.
Хряснул топор об колоду, высекая мелкую щепу. Куриная голова на травку скатилось, а тело, зазевавшимся Марьяшем выпущенное, побежало по двору, спотыкаясь и брызгая кровью.
- Держи! Держи! От окаянный! – кричала мамка.
Марьяш кинулся было за курой и замер. На травинке повисла, переливаясь нарядным алым, капелька крови. Почему именно эта? Марьяш не знал, просто вдруг понял, что сейчас… вот-вот сейчас… да, именно сейчас произойдет нечто.
Капля вспучилась, растягиваясь до пузыря, который треснул и развалился парой бурых стрекозиных крыл, между которыми покачивалась на ниточке-шее пушинка-голова.
- Ой, - сказал Марьяш, падая на колени и протягивая дракону палец. И зажмурился от счастья: получилось!
- Кровь, значит? Любопытно, весьма любопытно.
Брюхастый дед сунул в глаз синее стеклышко и поманил пальцем:
- Подойди, мальчик. Не бойся.
- Я и не боюсь, - соврал Марьяш, бочком шагнув к деду. Сердце колотилось, суровый отцов взгляд жег спину, а в ушах еще стояли материны причитания: не хотела пускать.
Дед же оглядел Марьяша с макушки до босых пяток, вынул потемневшее стеклышко и протянул.
- Уровень не ниже третьего. Но специфика доминирующей субстанции внушает… некоторые сомнения. Однако я, пожалуй, возьмусь. Три монеты.
- Пять, - жестко сказал отец. – Или мы уходим.
Сошлись на четырех, половина медью.