В течение многих лет я не раз гостил в его поместье в Шропшире, как правило, по пути на ипподромы севера, и проехал с ним бесчисленное количество миль в череде стареньких машин. Желание поменьше выделяться тут было ни при чем, просто он предпочитал тратить деньги только на самое необходимое. А необходимым в его понимании являлось поддержание родового гнезда и владение как можно большим количеством скаковых лошадей.
— Рад вас видеть, сэр! — произнес я.
— Я же просил, называй меня просто Филипп.
— Да, конечно, прошу прощения.
— Послушай, — начал он. — Не мог бы ты кое-что для меня сделать? Говорят, у тебя чертовски здорово получается выяснять разные вещи. Меня это, конечно, не удивляет, ты же знаешь, я всегда ценил твое мнение.
— Конечно, помогу, если сумею, — отозвался я.
— У меня возникло неприятное чувство, что меня используют втемную, — сказал он. — Ты же знаешь, я обожаю смотреть, как скачут мои лошади, и чем больше, тем лучше и все такое. Ну и в прошлом году я согласился возглавить несколько синдикатов. Знаешь, когда лошадь скачет под моим именем и в моих цветах, а стоимость содержания поделена на восемь-десять человек.
— Да, я заметил, — кивнул я.
— Ну… других пайщиков я лично не знаю. Синдикаты были сформированы человеком, который этим и занимается: собирает группу людей и продает им лошадь, знаешь?
Я снова кивнул. Бывали случаи, когда организаторы покупали лошадей задешево и распродавали паи на сумму чуть ли не вчетверо дороже. Спекуляция на ровном месте, пока еще законная.
— Сид, эти лошади скачут не по форме, — заявил он без обиняков. — У меня гадкое чувство, что ими манипулируют, и в этом замешан кто-то из пайщиков. Выясни, в чем тут дело, пожалуйста. Аккуратно и без огласки.
— Непременно постараюсь, — пообещал я.
— Отлично, — удовлетворенно вздохнул он. — Я так и думал, что ты согласишься, и приготовил тебе список членов синдикатов. — Он достал из внутреннего кармана сложенный листок бумаги.
— Вот они, — развернул он листок. — Четыре лошади. Все синдикаты зарегистрированы в Жокей-клубе, все как полагается, счета проходят аудиторскую проверку и все такое. На бумаге все в абсолютном порядке, но прямо скажу, Сид, что-то тут нечисто.
— Я займусь этим, — подтвердил я. Он рассыпался в искренних благодарностях и через пару минут отошел поприветствовать Джорджа и Розмари.
Неподалеку вооруженный блокнотом и авторучкой Бобби Анвин с пристрастием допрашивал одного из тренеров средней руки. До меня донесся его резкий голос с напористым северным акцентом и инквизиторскими нотками, подхваченными от тележурналистов.
— Так вы хотите сказать, что полностью удовлетворены тем, как ваши лошади показывают себя в скачках?
Тренер переминался с ноги на ногу и затравленно озирался по сторонам. Удивительно, подумал я, что он терпит все это, даже учитывая то обстоятельство, что репортажи Бобби о жертвах, над которыми он не сумел от души поиздеваться лично, выходили куда злее. Писал он хорошо, у читателей был популярен, но в мире скачек его дружно ненавидели. Много лет между нами было нечто вроде боевого перемирия, заключавшегося на деле в том, что в репортажах о скачках, которые я проиграл, слова «слепой» и «дебил» употреблялись в мой адрес не более чем дважды в каждом абзаце. С тех пор, как моя спортивная карьера оборвалась, я перестал быть для него мишенью, и со временем мы начали получать даже нечто вроде извращенного удовольствия от общения друг с другом, словно трогая языком больной зуб.
Углядев меня, Бобби отпустил несчастного тренера и направил крючковатый нос в мою сторону. Высокого роста, лет сорока, он был родом из промышленных трущоб Брэдфорда, и нередко упоминал об этом в своих статьях. Боец по натуре, он прошел трудный путь и очень этим гордился. Я и сам вышел из низов, так что, казалось бы, у нас должно было быть немало общего. Однако внешние обстоятельства не влияют на темперамент. Он проклинал свои невзгоды, а я сносил их в молчании. Поэтому обычно он говорил, а я слушал.
— Журнал со статьей у меня в портфеле в комнате для прессы, — заговорил он. — Зачем она тебе?
— Просто интересуюсь.