- Она ушла...
Никитин не сразу понял Ону и даже оглянулся на вход, словно ожидал увидеть входящую Ситу.
Старик уловил его движение.
- Она ушла к богам! - робко объяснил он. Глаза старика глядели умоляюще, словно он страшился гнева приезжего.
Вдруг Никитин понял. Грудь его сдавило, подбородок невольно дрогнул. Он медленно поднял руку к горлу, растягивая ворот, железным обручем сдавивший шею. Он глядел на Ону, не видя его. Попытался что-то спросить, но голос пропал.
И из очень дальней дали, из звенящей пустоты еле различимо дошли до него слова отца Ситы:
- Она не хотела свадьбы... Она не любила Пателя... Но ведь он был ее жених... И я не верил, что кто-то придет за ней... А она верила... И когда брамин Рам Прашад совершил обряд перехода невесты в дом жениха, она куда-то исчезла... Ее нашли у дерева священной кобры, уже ушедшую к богам...
Никитин вышел из хижины. Ослепительный день сиял над древней индийской землей. Глубокая синева разливалась у подножий дальних холмов, в длинных тенях пальм и тисов. На грядках по пыльной ботве деловито сновали красные индийские муравьи. Он все увидел и ничего не разглядел. Неуверенно ступая, он зашагал к встревоженному Хасану.
- Что? Что? - спросил Хасан.
Никитин остановился, посмотрел на товарища, лицо его исказилось. Сгорбившийся, спотыкающийся, он кое-как добрел до повозки. Но здесь внезапно остановился, обернулся и, найдя глазами Ону, спросил:
- Где?..
На том месте сжигала покойников вся деревня, и земля здесь была покрыта пеплом и несгоревшими головешками.
Никитин долго сидел здесь один, следя, как ветер шевелит сизый прах. Казалось, он застыл. Взор его был неподвижен.
Потом он провел рукавом по глазам и поднялся. Хасан видел, как русский низко поклонился выясненной земле и, резко повернувшись, быстро пошел к нему.
На заре того же дня Махмуд Гаван сидел на коне, положив левую руку с поводьями на высокую луку седла. Гонцы и стража в безмолвии стояли поодаль.
Великий визирь хмуро оглядывал расположение войск: бесчисленные шатры, кольцом опоясавшие ненавистный город, привязанных к колышкам слонов, табуны коней, костры, костры, тысячи человечков, муравьями ползающих вдали.
Ветер дул с запада. Над Тунгабадрой плыли первые тучи. Скоро должны были начаться дожди. Станет совсем плохо с продовольствием. Индусы в тылу уничтожают посевы. Из Бидара дошли слухи о недовольстве султана, о происках врагов.
Русский купец бежал. Проглядели. Теперь об Индии узнают в христианском мире. Не придется ли тогда еще вести войны и с христианами? Враги малик-ат-туджара поставят ему в вину и этого купца. Голову ему отрубить надо было! Если попадется - так и сделают. Фарат-хан послал гонцов оповестить все порты... Должен искупить свой промах. Костры, костры, костры... Жалкие твари ползают меж шатров. Эти гадины уже шипят, уже недовольны затянувшейся войной. Они еще смеют думать и выражать чувства! Махмуд Гаван дернул повод. Жеребец вскинул голову, боком вынес визиря вперед.
- Готовить приступ! - приказал Махмуд Гаван. - Сегодня в ночь!
Он ударил жеребца плетью и поскакал к войскам, разряжая тягостное настроение. Виджаянагар должен пасть! Должен! Это одно могло исправить все беды.
Свита молча скакала за малик-ат-туджаром. Все робели. В плохом настроении визирь был жесток и скор на расправу даже за малейшую провинность...
Медленно ползли к стенам города тараны, выдвигались к воротам пушки. В полной темноте ратники тащили лестницы, крючья, веревки. Двигались слоны, накапливалась конница, готовая рвануться в первые разбитые ворота.
Великий визирь одиноко сидел в шатре, ждал... Наконец прискакал гонец: войска у стен.
Малик-ат-туджар вышел в ночную темень. Его ухо уловило дыхание армии. Сотни тысяч ждали его слова. Он почувствовал себя могучим и сильным, как прежде, как бывало.
- Вперед! - внятно, властно сказал он.
Но пока его приказ дошел до пушкарей, прошло несколько томительных минут. И он - чего не было раньше - вдруг испугался. Ему показалось, что его слова упали в темень бестолку, что они бессильны...
Пушки ударили вразнобой. И тотчас ночь огласил дикий рев наступающих. Стены крепости выступили из мрака, озаренные факелами. Пушки ударили еще, еще, еще...
Где-то там, в ночи, рычали, хрипели, вспарывали животы саблями, протыкали пиками, где-то там катились головы, хлестала горячая кровь, где-то там трещали и рушились осадные лестницы, разбивались в лепешку упавшие со стен, распластывались раздавленные слонами. Махмуд Гаван облизал пересохшие губы. Он почувствовал, как с плеч свалилась стопудовая тяжесть, и свободно вздохнул. Его слова дошли.
...Войска бились до рассвета. Они ворвались за первую и вторую стены. Но оставалось еще пять. Еще пять!.. Пехота отошла последней. Город опять не был взят. Однако визирь не гневался. К удивлению эмиров, ханов и меликов, малик-ат-туджар утром был весел. Он пошутил с поваром, со вкусом поел. Потом созвал военачальников. Щурясь, оглядел их и приказал готовить новый приступ. Идти в Бидар он не мог. Столица пугала его теперь больше армий раджи.
Дождь налетает и проносится. С широких листьев пальм, взбудораженных обезьяньей стаей, скатываются последние водяные капли. Гортанно кричит попугай. Что-то трещит в бамбуковой заросли справа. Погонщики начинают орать и щелкать бичами, пугают дикого обитателя джунглей.
В ушах до сих пор стоит тоскливая песня голкондских копей:
Рождаются алмазы тут,
Где наши слезы упадут.
О-о-о-о!
А-а!
О-о-о!
Ее бессловесный припев, как стон. Но все позади: и Голконда, и Бидар, и деревушка Ситы. Все позади...
Заросшая дорога через джунгли и горы ведет к Дабулу - морскому порту.
Деревни редки. Иногда приходится рубить бамбук и лианы, затянувшие дорогу. Оружие все время наготове.
Джунгли! По ночам возле лагеря тявкают шакалы, за огненным кольцом костров подозрительно шуршат кусты.
Повозка движется вперед от ночлега к ночлегу. Пересекли реку Сингу, потом Бхиму... На реках полно уток, лебедей, куличков. Видно, зимуют здесь, в теплом краю. По одному, из притоков Бхимы путники углубляются в горы. Идут вдоль берега навстречу стремительной воде, вспугивая фазанов, диких павлинов, цапель, журавлей, колпиков. В небе, над скалами, парят орлы. В воздухе ожившими цветами трепещут огромные бабочки, яркие, мохнатые.
По вечерам невыносимо кусают москиты. От них никуда нельзя скрыться. Они проникают под одежду и жгут тело раскаленными угольками. Не помогает и дым. Шкуры быков кровоточат, лица людей распухли.
Дни складываются в недели, недели в месяц. Но вот повеяло морской влагой, замелькали метелки пальм. Перевал! Остается спуск к морю.
- Через три дня будем в Дабуле! - сказали погонщики.
Афанасий привык не бояться змей, не страшился дикого рычания горных львов. Он готов был еще месяц идти по камням, прорубаться сквозь бамбуки, рисковать встречей с тиграми.
Но Никитин беспокоился, спускаясь к Дабулу. Вдруг там знают о его бегстве? Опасность придала ему новые силы. Всю дорогу от деревни Ситы до Дабула Хасан с тревогой посматривал на мрачного Никитина. Его пугало равнодушие, с которым русский относился ко всему вокруг. Но теперь, перед Дабулом, Никитин стал по-прежнему деятелен, на одном из привалов перевязывал вьюки и сундучок, который они везли от самого Кулури, перебрал шелка, переложил книги. Вздох облегчения вырвался у наблюдавшего за ним Хасана. Русский ожил!
Дабул, самый южный порт султаната, оказался небольшим прибрежным городком. С гор видны были спящие в заливе дабы.
Окруженный рисовыми полями, буйными рощами Дабул нежился на морском берегу, как ленивый мальчишка, удравший от старших.
Афанасий обратил внимание на то, как чист лес по склонам сбегающих к городу гор.
- А! - усмехнулся погонщик. - Его чистят весенние ливни. Это горе. Вода иногда сносит целые деревни, не только сучья и листву.