Протоирей огладил густую бороду и ответил, придерживая громоподобный голос:
— Ходили мы всем священством по чертополоху и лядине... И явилось чудо!
Кладбище наше на взгорке. Место сухое, песок вглубь на три аршина, видим незабудки цветут. Мы — ближе. Из-под земли светлый родник бьет. Рядом могилка вся в незабудках... Завтра поутру сам узришь.
В церковных делах Филарет не был просвещен, чурался их и после пострига по неволе, но в интригах кое-что смыслил. Не по наитию говорил Шуйский о нетленных мощах, и протоирей — не прост, тверд, как жернов. От всего отпрется. Он продолжал :
— С той поры над могилкой благоухает, и вся она как бы светится. Приходят на нее хворые и убогие. Как изопьют из родника, так всякую хворь, как рукой сымет. Завтра, угличане молить тебя станут, чтоб могилку не разорял, а оставил бы мощи невинно убиенного царевича городу.
Утром, отстояв утреню в церкви святого Спаса, шествием вполгорода направились к могилке.
Родничек бил из-под земли, голубели незабудки. Могильный холмик ухожен. Следов множество, стало быть, не без умысла открыли сюда паломничество, дабы скрыть следы тех, кто готовил чудо. Филарет оглянулся на своих сотоварищей. Князь Воротынский и Петр Шереметев крестились. У Воротынского на глазах слезы умиления. Епископ и архимандриты читали молитвы. Угличане пали на колени и просили, чтоб оставили могилку неприкосновенной. Монастырские служки развели кадила и окуривали могилку. Заступы легко вошли в песок. Застучало железо о дерево, обнажился гроб. Дубовые доски, словно вчера строганы. Монахи встретили гроб песнопениями, они же и извлекли его из могилки. Обретаются мощи в церкви. Гроб несли в церковь в сопровождении угличан. В толпе плакали. Убогие встречали гроб, падая перед ним на колени.
Гроб поставили в церкви. Монахи зажгли свечи. Проторией прочитал молитву. В полной тишине монастырские служки извлекли из крышки гвозди. К изголовью гроба подошел Филарет. Служки взялись за четыре угла крышки. Филарет перекрестил гроб и воззвал :
— Откройте!
Ожидал он увидеть истлевшее одеяние и голые кости. Сильно дохнуло ладаном.
Пятнадцать лет тому назад, соляным столбом, замер над телом неведомого отрока в этой церкви Андрей Клешнин. Так же замер, пронзенный холодом, Филарет. Если бы ему надо было бы говорить, слова застыли бы горле. Судорожно крестились Шереметев и Воротынский. Архиепископ Феодосий и архимандриты пали на колени.
На алом атласе, с обшивкой по бортам гроба голубым бархатом, в камчатом кафтане, прикрытым белым саваном, лежал отрок. На руках и на лице едва приметные пятна тления. На шее у отрока жемчужное ожерелье, в левой руке шитая золотом ширинка, в правой руке горсть орешков, запачканных кровью. Зияла, охватывая все горло, ножевая рана. Об этой ране сказывал Василий Шуйский, вернувшись из Углича пятнадцать лет тому назад. И песок не сохранил бы в неприкосновенности ни тело, ни одежду, ни внутреннюю обшивку гроба, ни самый гроб.
Вот только здесь, в сей час, Филарета осенило, что напрасно он поддался уговорам Шуйского. Перестарался в своем обмане царь Василий Иванович Шуйский.
Шуйский торопил венчание на царство, дабы возвращение Филарета с мощами невинно убиенного царевича Дмитория не оказалось бы помехой. Не стал ждать поставления патриарха, дело то нескорое. Блюстителем патриаршего престола назвал новгородского митрополита Исидора, сятителя покорного всякой власти. Шуйский был скуп на траты. Венчание на царство пришлось на 1-ое июня. Филарета ждали из Углича на третий день июня.
Столь хитра и лукава была царева невестка Екатерина, что сама себя перехитрила. Мощи невинно убиенного царевича должны были творить чудеса исцеления. Поэтому в канун прибытия шествия с мощами, она готовила чудеса. Ее молчаливые слуги, у иных языки сызмальства были отрезаны, приводили к ней на подворье нищих, что притворялись убогими и обычно толпились на церковных папертях. Приводили и взаправду убогих. И они годились. Не всяк же достоин исцеления, а угодный Богу, на самом деле угодный Екатерине. Не каждого притворщика удавалось легко уговорить исцелиться. Угрозы мало действенны, приходилось платить, чтобы после исцеления убирались из города. Иных брала на заметку,чтобы позже тайно побили бы ее слуги до смерти.
Шуйскому забота — себя уберечь при людском скопище и уговорить царицу Марфу признать сыном отрока в гробу убиенного Годуновым. Не очень-то надеясь на стрельцов, Шуйский призвал капитана Маржерета, французского наемника, командовавшего иноземцами. У Маржерета и у его искусных воинов рука не дрогнет, если понадобиться поднять ее на московских людей.
Марфу призвал он к себе накануне прибытия Филарета. Вошла согбенная старуха, а рано бы. Не такой он ее увидел в церкви в Угличе у гроба с телом зарезанного отрока, не такой ее встречал Расстрига в Тайнинском, когда доставили ее в Москву. Что же ее тогда удержало от изобличения Расстриги ? Страх за своих близких или желание отомстить Годунову и всем обидчикам своего рода? Когда Годунов ее призвал на спрос о ее сыне, не дрогнула ни перед ним, ни перед его супругой, дщерью Малюты Скуратова. Как же ныне с ней обойтись ? Пугать или уговаривать? Премудрая Екатерина Григорьевна присоветовала пугать. Куда больший испуг мог быть у нее в Угличе, а не испугалась, и крест, благословение царя Ивана Васильевича, не отдала. Тем крестом вооруженный и явился Расстрига. Нет, угрозами ее не удержать, потому встретил он ее ласково. Усадил в польское кресло, что привезли поляки царю Дмитрию, и спросил :
— Известно ли тебе, государыня, что завтра митрополит Филарет войдет в Москву с мощами невинно убиенного царевича Дмитрия?
— Почему же не добавляешь — сына моего?
— Лукав твой спрос, Марфа, а нам ли с тобой лукавить ? Не ты ли первая винила Годунова, что по его велению зарезали царевича? В церкви святого Спаса стояла у гроба с телом убитого поповского сына!
— А не ты ли, Василий, крест целовал, что царевич Дмитрий сам ножом порезал себя?
— Гибельное то было дело, опасное. На том не только нам с тобой головы лишиться бы, царство на том деле рушилось. Попомни слова, что выговорила тогда над гробом невинно убиенного отрока. То твои слова : молю Бога, чтоб сие было началом и концом всем бедам! Начало оно оказало, а конца до се не видно. Думать бы, как положить конец тому делу, чтоб не гремел над Русской землей углицкий набат, что гремит с того дня. Пятнадцать лет все гремит и гремит...
— Ты-государь, тебе и думать. Не ты ли крест целовал, что царевич по моему недогляду сам на нож набрушился? Не ты ли крест целовал, что царствовал сын мой Дмитрий? Ныне же крест целовал, что сын мой убит по наущению Годунова.
— Не пеняй на то, что твоему разумению невступно. Ты принародно признала в Гришке Отрепьеве сына!
— В горе моем не чужды мне гнев и обида. От обиды и во гневе, что лишили меня сына, я признала сына в Расстриге.
— При живом сыне?
— Я уже знала, что он не живой, знала, кто меня в Москве встретит.
— Я не знал, а ты знала?
— Юшка Отрепьев с моим сынком вместе росли.А весть, что моего сына погубили в латинских землях, принес мне Тимоха-черкес, что служил оберегателем моего сына.
— В монастырь на Шексну принес?
— В монастырь на Шексну. До того, как в Литву уйти, он ко мне сына приводил. Дорога ему известная.
Шуйский с удивлением глядел на Марфу. По виду тихоня, глаза потуплены долу, а вспомнил он ее взгляд, коим окинула его в церкви святого Спаса у гроба отрока. Взгляд — медведицы. Оказывается и лисья повадка ей не чужда. Плохой совет дала своячница. Медведицу не запугать, а лисицу не перехитрить.
— Удивительные я слышу речи. А известно ли тебе, где похоронен твой сын?
— Не ведаю предан ли он земле или скормлен лютым зверям.
— Ныне я имею известие, что уже готовят нового Дмитрия. Те же люди готовят, что подставили вместо твоего сына Гришку Отрепьева. Еще одного вора своим сыном признаешь?
— Нет, не признаю! Сына моего прикрыла мать Юшки Отрепьева, и он был последним, кто видел моего сына живым. Тем он мне был и дорог.