Ермаков молодой. Любил Игоря Северянина…
Ермаков старый. «Это было у моря, где ажурная пена, где встречается редко… где встречается редко…» Эх, забыл!
Ермаков молодой (одухотворенно), «…где встречается редко городской экипаж… Королева играла в башне замка Шопена, и, внимая Шопену, полюбил ее паж…»
Ермаков старый. Да, любил стихи!
Ермаков молодой …и мечтал стать авиатором…
Ермаков старый. Да, я видел первый самолет, который пролетел над Красной площадью в день первой годовщины Октябрьской революции!..
Ермаков молодой. И у меня так забилось сердце, что передать трудно! Нет, это была не только радость— это было что-то большее! Что-то гораздо больше радости! Над Москвой летел человек! Я стоял совсем недалеко от трибуны и видел, как Ленин приветствовал человека в воздухе!.. И все, кто стоял на этой огромной площади, подняв головы, смотрели вверх на этого человека! На одного! И тогда я решил стать летчиком… Я прибежал домой и написал стихотворение об авиаторе…
Ермаков старый. Я не помню слов… но помню одно! Сначала я прочел стихотворение матери. Она улыбнулась и сказала, что я большой фантазер. Потом…
Ермаков молодой. …прочел я его Людмиле…
Ермаков старый. Она жила на третьем этаже, в квартире девяносто семь… там, где теперь живу я и живут мой Борис и моя Полина Викторовна. Да, они мои! И до сих пор, несмотря на то что мне уже шестьдесят четыре, — как только подхожу к квартире девяносто семь — у меня бьется сердце, как у мальчика! Я помню дверь… круглую металлическую дощечку с цифрами «девять» и «семь»… Я даже помню щербинку в двери… Она до сих пор там! Отец Людмилы, Геннадий Александрович Барабанов, был известным юристом. Кроме Людмилы у них был маленький сын, Вася. Я готовил мальчика к экзаменам и часто бывал у Барабановых. Это были самые счастливые дни в моей жизни!
Ермаков молодой. Мое стихотворение Людмиле очень понравилось. Она сказала, что я буду поэтом, настоящим поэтом!.. Только не надо быть авиатором — это опасная профессия!
Ермаков старый (вздохнул). «Опасная профессия!» Опасная профессия! Люди не всегда знают, какая профессия самая опасная… А может быть, и лучше, что не знают?!.. «Опасная профессия»… А тем более в восемнадцатом году!.. Вы сами понимаете — время тогда в Москве было тревожное… Часто по ночам слышалась перестрелка… Это чекисты арестовывали банды контрреволюционеров и спекулянтов…
Ермаков молодой. В нашем доме… на втором этаже… вот в этой квартире… вон там, где два окна… жил человек опасной профессии…
Ермаков старый. Помню! Ковалев Герман…
Ермаков молодой. Да, коммунист Герман Ковалев. Он тоже, как и мой отец, был типографским рабочим, и у нас в доме все невероятно удивились, когда узнали, что он работает в Чека…
Ермаков старый. И знаете, многие жильцы стали бояться с ним разговаривать… Избегали встречи с ним… И он это чувствовал! «Чекист живет в нашем доме», — с ужасом шептали женщины с верхних этажей…
Ермаков молодой. Нет, лично я не боялся Ковалева, но… (задумался) наверно, боялся… Я старался с ним не встречаться с глазу на глаз…
Ермаков старый. Он часто не ночевал дома… Коммунистам тогда было трудно. Очень трудно! Время-то было какое!..
Ермаков молодой. И случалось, вечером сижу я здесь, на этой скамейке… ожидаю мою Людмилу… и вдруг — шаги! Оборачиваюсь — идет он! Ковалев!
Со стороны ворот усталой походкой идет высокий человек лет тридцати пяти. Он в кожаной куртке. Из-под куртки торчит деревянная кобура маузера. На нем штатские брюки, заправленные в голенища сапог. На голове кепка. Он не брит уже несколько дней. Видно, устал он очень. Это — Ковалев. Он останавливается у скамейки.
Ковалев. Здравствуй, Миша!
Ермаков молодой (почтительно встает.) Здравствуйте, Герман Вячеславович!
Ковалев (взяв за плечи молодого Ермакова, опускается вместе с ним на скамейку). Как у тебя дела? Давно мы с тобой не виделись!
Ермаков молодой. Ничего… Институт… экзамены… Все как и полагается у студента!
Ермаков старый. У Ковалева была привычка: разговаривая с тобой, внимательно осматривать все вокруг! И это меня почему-то нервировало…
Ковалев. Что в доме творится? Жильцов-то у нас — уйма! Как отец? Как мама?..
Ермаков молодой. Ничего, Герман Вячеславович! Живем!
Ковалев. Живем… живем!.. Значит, экзамены?..
Ермаков молодой. Экзамены…
Ермаков старый. Мне хотелось сказать ему, что он похудел, что выглядит утомленным, но… почему-то я не решился тогда сказать ему это! Не знаю, испугался… или счел неудобным?..
Ковалев (посмотрев на молодого Ермакова). Значит, экзамены?.. (Вдруг.) Ты в комсомоле или нет, Миша?..
Ермаков молодой (после паузы, будто испугавшись вопроса). Да, комсомолец! А что?..
Ковалев. Это хорошо, Миша! Сейчас нам очень нужно, чтобы побольше таких, как ты, было в комсомоле!.. (Думая совсем о другом.) Значит, экзамены?.. (Кого гда молодой Ермаков па этот вопрос не ответил, Ковалев взглянул на него и доверительно, тихо спросил.) Ты с Семеном Горшковым часто встречаешься? (И указал глазами на четвертый этаж.)
Ермаков молодой. С Семеном?..
Ковалев. Ага!
Ермаков молодой. Сегодня его видел.
Ковалев. К нему разные молодые люди ходят… кажется…
Ермаков молодой. М-м-м… не знаю…
Ермаков старый. Хотя я знал, что у молодого Горшкова часто бывают какие-то друзья… И сегодня они были у него! Я их видел, но побоялся сказать об этом Ковалеву. А Ковалев понял, что я соврал ему. Ковалеву трудно было соврать! Мне кажется, он всегда все понимал! Он понял и то, что я соврал не потому, что я в дружбе с Семеном и оберегаю его, а потому, что боялся знать то, что может знать Ковалев…
Ковалев. А ты гляди в оба, Миша! Пойми, время тяжелое!.. Они все, эти сукины дети, готовы в крови утопить нашу революцию! Ты понимаешь?.. Твою революцию! Твой комсомол утопить в крови хотят!
Ермаков молодой (после паузы). Понимаю, Герман Вячеславович!
Ковалев (вынул из кармана пачку папирос, раскрыл ее, взял папиросу и, не протягивая Ермакову, спросил). Ты куришь?
Ермаков молодой. Нет, не курю.
Ковалев. Хорошо, что не куришь! От этой дряни— никакой пользы. Наоборот! (Закурил, блаженно прикрыл глаза. После паузы, вдруг.) А как Люда?
Ермаков молодой (смутившись). Какая Люда?
Ковалев. По-моему, Семен Горшков неравнодушен к ней… Но ты не ребенок! Я говорю тебе об этом, честное слово, не для того, чтобы вызвать в тебе ревность! Ты скажи Люде… Нет, не говори, а дай ей понять, что у Семена, его отца и их друзей другая дорога…
Ермаков молодой. При чем тут Люда?
Ковалев. А ты не кипятись!
Ермаков старый. Я поверил тому, что Ковалев говорил со мной о Семене Горшкове не потому, что хотел вызвать во мне ревность, а потому, что оберегал Людмилу! И меня тоже оберегал!
Ковалев (тихо). Миша, может быть, Горшковы здесь и ни при чем… Весьма возможно, что они ни при чем! Но то, что я тебе сейчас скажу, должно быть только между нами! Между коммунистом и комсомольцем! Ты ведь тоже большевик! (Придвинулся ближе, чтобы начать серьезный разговор.)
Ермаков молодой (с дрожью в голосе). Слушаю вас, Герман Вячеславович!