— Куда нас несет? — Она остановилась, тяжело дыша.
Настя умоляюще схватила ее за руку:
— Чуть-чуть, уже совсем рядом. — Губы ее подрагивали, и вся она была в плохо скрываемом волнении. Что могло так взбудоражить девчонку? Я разозлился на себя за то, что уступил ее прихоти, и она подметила это.
— Йог Иванович, — сказала Настя с ехидцей, — прогулка в эти места полезна вам не менее, чем закручивание себя узлом.
И тут мы услышали слабое журчанье.
— Они! — воскликнула Настя.
Пожарище кончилось, вновь весело зазеленели ольха, заросли терна, кизила, шиповника с ярко светящимися ягодами. Два узких прозрачных родника стекали с горного склона. Будто соревнуясь, кто кого обгонит, роднички дурашливо бежали по камушкам и суглинкам, ловко огибая деревья, и скрывались где-то в южной части Горелого леса. Еще в прошлом году я ходил сюда за шиповником и ничего подобного не видел. Не от пожара ведь, в самом деле, родились эти резвые струйки.
Настя была довольна моим удивлением.
— Думаете, это ручьи? Вовсе нет. Это реки. Ничего, что они такие маленькие, реки бывают разными. — Она сбросила на землю этюдник, облизнула пересохшие губы и, закрыв глаза, двинулась к одному из родников. Осторожно и шатко, с вытянутыми вперед руками, будто незрячая, прямо в кроссовках, шагнула в родник и, перейдя его, обернулась.
— Теперь я ничего не помню, — тихо, почти шепотом, сказала она, смотря куда-то поверх наших голов.
Не сразу я сообразил, что именно разыгрывается перед нами, и стал отчитывать ее за мокрые ноги, но она не обращала на меня внимания.
— Я перешла реку и все забыла: кто я, откуда родом, кто мои родные, друзья. — В голосе ее прозвучала нотка отчаяния, будто и впрямь с ней случилось такое несчастье. — У меня исчезла память! Но смотрите, — она вновь закрыла глаза и с едва заметной улыбкой на побледневшем лице перешла другой родник. — Теперь память вернулась ко мне! Я помню все-все! И как бабушка купала меня в белом эмалированном тазу, как вязала мне теплые варежки и называла Настенька-краса золотая коса.
Вот оно что — бабушка. Как я сразу не догадался… Ну конечно, какие это ручьи, это реки — Лета и Мнемозина. Тот, кто ступит в реку Лету, теряет память, вода Мнемозины возвращает ее. Валентина говорила, что полгода назад у Насти умерла бабушка, и девочка до сих пор переживает эту первую потерю.
— А когда мне было семь, бабушка привела в дом кота Нестора, а потом приютила бездомного пса Гаврика и все подружки завидовали мне.
Я зачерпнул ладонью из Мнемозины и охладил лицо. Попробовал воду на вкус. Она была холодноватой, с легкой горчинкой.
— Ну вот, теперь все вспомнится, — сказала Настя так убежденно, что я обернулся к Валентине — всерьез это или как?
— У Овидия в «Метаморфозах» есть пещера в Киммерийской земле, откуда вытекает родник забвения и царят вечные сумерки, а на ложе покоится Гипнос. — Валентина присела над родничком и смыла с босоножек пепельную пыль.
— Все ясно, — вступил в игру и я. — Лета притекла сюда из-под Коктебеля, а Мнемозина — откуда-то из Древней Греции.
Тогда и прозвучало Настино:
— А вы помните о тех, кого уже нет?
Будто вовсе не девочкой был задан вопрос — такая щемящая нота прозвенела в нем, — а по подсказке кого-то более мудрого, взрослого. Настя стояла, вытянувшись в струнку, и в ее синем взгляде плескалось столько печали и отважного вызова, что у меня перехватило дыхание.
Валентина подошла к ней, успокаивающе обняла. Как-то сразу обмякнув, девочка подняла этюдник и, перекинув через плечо ремень, поплелась за подругой.
К поляне пробирались молча, лишь Валентина поинтересовалась, нет ли поблизости можжевельника: «железобетонная» Лида просила веточку для засолки овощей по какому-то старинному рецепту. Можжевельник рос левее, но я решил уже никуда не сворачивать.
Низкорослый кустарниковый лес, с фигурно выгнутыми под горными ветрами деревьями, сменился лесом классически стройным. Начало сентября, а зелень еще ярка и устойчива, лишь кое-где в ветвях дуба или осины вспыхнет изжелта-пурпурный костерок, да незамечаемый летом слой прелой прошлогодней листвы, спрессованной с сосновыми иглами, напомнит о близости увяданья и холодов. Кажется, день иди, два, три и не будет конца этим галереям из вековых гигантов, упирающихся в небо. Но вот деревья раздвигаются, и шаг резко тормозится от удара по глазам синевы.
Небольшая поляна с выцветшими колосками лаванды, сухими головками татарника и зарослями ожин круто скатывается вниз, в пропасть, над которой широкой панорамой развернулись горные изломы. Покрытые справа редкой шерсткой лесов и вкрапленными в бока голых скал белыми игрушечными домиками, слева они мрачновато и торжественно зашториваются клубящимся туманом, будто скрывая какую-то грозную тайну. Два фрагмента пейзажа объединяет неправдоподобно синее небо, отбрасывающее голубой рефлекс на горы и город, упорно лезущий ввысь.