— Добро пожаловать, Константин Петрович. Итак, пожаловали к нам ленинградским посланцем?
— Совершенно верно, Павел Семенович. Мне поручено...
— С большим интересом жду вашей информации. Впрочем, если угодно, сперва расскажу о работе нашего комитета.
То, о чем дальше говорил Бугров, не могло не заинтересовать. Веденин и раньше представлял себе, насколько сложна организация всесоюзной выставки. Но лишь теперь, слушая Бугрова, по-настоящему ощутил ее размах. Не только в Москве и в Ленинграде — во всех союзных республиках, во всех областных центрах шла кипучая подготовка.
— Иначе, Константин Петрович, и не может быть. Подобной выставки советские художники еще не знали. Да и не знали, пожалуй, такой ответственной задачи. Индустрия социализма!.. Предстоит поднять огромную политическую тему, раскрыть героизм всенародного труда... Не правда ли, какой простор для творческих замыслов?
Бугров наклонился через стол к Веденину, а за его спиной, оттеняя прохладу кабинета, пламенел жаркий день. В раскрытое окно, лениво покачивая ветви, смотрело густое дерево, и солнце, пронизывая листья до самых прожилок, ткало изумрудную сеть.
Бугров продолжал свой рассказ все с той же неторопливой обстоятельностью. О работе каждого художника он говорил с такой осведомленностью, как будто лично успел побывать в большинстве мастерских... Веденин слушал, и, казалось, внимательно. Задав несколько попутных вопросов, с облегчением убедился, что способен ничем не выдавать своей встревоженности. Все идет хорошо! Сейчас он закончит, и я смогу его ознакомить...
Чувство встревоженности все более отдалялось. Все легче становилось и слушать Бугрова и смотреть за окно. Воробей вспорхнул на солнечную ветку, покачался на ней, улетел. Ветка чуть вздрогнула и замерла, метнув тонкую тень на древесный ствол. Видишь, как все осязаемо, просто, ясно. Слышишь, машинка стрекочет за стеной, а уборщица, соскочив с подоконника, выжимает мокрую тряпку. Все просто и ясно!
Бугров, продолжая рассказ, прихлопнул ладонью по краю стола:
— Подобный принцип выставочной экспозиции кажется нам наиболее доходчивым. Согласны?
— Вполне, — кивнул Веденин и тут же обнаружил, что ушел куда-то очень далеко и никак не может вспомнить, о чем идет речь. Эта внезапная потеря памяти его испугала. Потребовалось усилие, чтобы вернуться к разговору. Когда же это удалось и голос Бугрова опять зазвучал полновесно, рядом, — Веденин услышал:
— Вы, кажется, задумались, Константин Петрович?
— Я?.. Нисколько!
— В таком случае хотелось бы вас послушать. Надо ли подчеркивать, какое место должны занять на выставке ленинградские художники!
Веденин развернул памятку, полученную перед отъездом от Голованова. Приготовился начать. Но встретившись со взглядом Бугрова, неожиданно спросил:
— Правда ли, что новая картина Симахина... Мне пришлось слышать, что на секции живописцев...
— Вы имеете в виду групповой портрет ударников?.. Да, работа Андрея Игнатьевича рассматривалась у нас на секции и подверглась...
— Осуждению? — снова хотел спросить Веденин, но не успел: в дверь постучали.
Того, кто вошел, Бугров, повидимому, не ожидал. Обернувшись к дверям, удивленно приподнялся и Веденин.
— Иван Никанорович? И вы в Москве?
— От ленинградцев никуда не убежите, — благодушно отозвался вошедший. — Не помешаю?
— Садитесь, Иван Никанорович, — пригласил Бугров. — Беседа наша не только не отличается секретностью, но и прямо относится к вам. Константин Петрович взял на себя труд ознакомить выставочный комитет с тем, как у вас в Ленинграде разворачивается подготовка к выставке.
...С Иваном Никаноровичем Ракитиным Веденин был знаком давно — добрых два десятилетия. Ракитин принадлежал к поколению художников, получивших известность в последние предреволюционные годы. Именно тогда, на выставках «Аполлона», появились первые его полотна. Они имели успех: столичная печать возвестила, что в лице Ракитина петербургские художники обретают талантливого ученика парижских мастерских. И действительно, утонченное любование красочными пятнами и преломлениями света, произвольное, близкое к миражу восприятие мира — все это делало Ракитина заметным среди живописцев, поклонявшихся импрессионизму.
Не только буржуазная печать тепло встретила молодого художника. Вожаки «Аполлона», призывавшие к уходу от реалистического изображения действительности, увидели в Ракитине верного воплотителя своих взглядов. Однако когда прогремел Октябрь и многие из этих вожаков избрали и эмиграцию и белогвардейский стан — Иван Никанорович предпочел другой путь. Он остался в Советской России и, более того, круто изменил характер своей работы.