— Конечно, помню. Мы еще у твоей подруги устроились.
— Верно. У Таси Зверевой. А ночью я с ней поругалась. Только теперь, недавно ее простила. Нет, Тася не такая уж плохая, но будто из сырого теста: всякая шелуха прилипает... Хорошо нам, Зоюшка, говорилось в ту ночь!
— Хорошо! И ты тогда уже думала, как работу свою перестроить.
— Думать думала, а настоящей смелости не имела. Мне товарищ Фомин, секретарь нашей партийной организации, помог. Подтолкнул меня своим разговором. А все же и после разговора трудно было!..
Снова доносится бормотание Сергея.
— Что с тобой, Сережа? Пьеса не нравится?
— Пока не нравится!
— А ты не торопись. Читай до конца.
И снова тихо...
— А ты ведь, Оля, счастливая. Если все получится, как задумала... Сколько людей начнет работать по-твоему!
— Рано думать об этом. В цехе не осрамиться бы!
— В цехе?.. Ты лучше представь себе, что где-нибудь далеко, возможно на самом Дальнем Востоке, ознакомится токарь с твоим предложением и скажет: «Толково придумала Власова!» Может так получиться?
— На Дальнем Востоке? Не знаю... Я ведь, кроме пригородных мест, ничего еще не видела. В Москве ни разу не была.
— Вот я и говорю, что ты, Оля, счастливая. Сколько еще увидишь!
— Нет, Вера куда счастливее. Подумать только, где успела побывать!
...Бережно завернув готовый чертеж, Ольга собралась уходить. В прихожей столкнулась с Ведениным.
— Илья Трофимович рассказал мне, Оля, о ваших успехах. Рад за вас!
— Спасибо, Константин Петрович. А вы до сих пор работаете? Неужели не хочется спать?
— Да, работаю. И не хочется спать.
Попрощавшись, Веденин не сразу вернулся в мастерскую — прислушался к затихающим шагам.
Все затихало вокруг. Затихали ночные улицы. Последние трамваи спешили в парк.
— До парка Коняшина! — крикнула кондукторша.
Трамвай, казалось, летел. Казалось, вагоновожатый подстегивал его трелями звонков. Мимо вагона пролетали дома, окна в домах, фонари, перекрестки...
И снова, как только Ольга покинула трамвай (он унесся, кидая зеленые искры), — снова наступила тишина.
«Ну вот, самое трудное позади. И решение найдено, и чертеж готов... Радоваться, конечно, рано. Придется еще и налаживать и осваивать. А все же самое трудное позади!»
Продолжая обдумывать все, что еще предстоит, Ольга шла берегом канала мимо сонных, темных кварталов. Она спешила домой, но вдруг, сама не зная почему, остановилась.
Удивительное состояние овладело ею. Забыв об осенней ночи, забыв, что стоит на холодном берегу канала, вдруг увидела перед собой сияющий кругозор — беспредельный, залитый солнцем.
...Зоя уже легла, когда наконец Сергей дочитал пьесу.
— Не понимаю! Как могло это понравиться Валентину Георгиевичу?
— Неужели такая плохая пьеса?
— Отвратительная!.. Я бы этих драмоделов на пушечный выстрел не подпустил к театру!.. Вытащили старую водевильную труху — перелицевали, вставили звонкие фразы о соревновании, ударничестве... И этот дедушкин водевиль смеют выдавать за молодежную производственную комедию... Не буду ставить! Откажусь!
— А Валентин Георгиевич? Как он отнесется к твоему отказу?
— Я работаю не для него. Не желаю быть соучастником его репертуарных комбинаций!
— Тише, Сережа. Ты всех разбудишь...
Сев на край кровати, Сергей схватил Зою за руки:
— Тебе хотелось бы прочитать мое имя на афише, пригласить друзей на премьеру?.. Но я не могу! Понимаешь, не могу делать то, во что не верю!.. Мы ведь только что проводили Ольгу — живую, настоящую. Не только она — каждый из моих кружковцев в тысячу раз богаче героев этой фальшивки...
— Дай сюда пьесу, — перебила Зоя. — Я сама прочитаю.
В условленный день и час — через проходную, возле которой в прошлый раз ожидал конца смены, узким проулком между высокими корпусами — Веденин прошел в механический цех. Здесь, у входа, и встретился с Гавриловым.
— А я уже собирался разыскивать вас, Константин Петрович.
— Разве я маленький, чтобы заблудиться?
— Вы-то не маленький, да территория наша больно большая.
Легонько взяв Веденина под руку, Гаврилов повел его по коридору (за стеклянными дверьми виднелись сосредоточенные фигуры табельщиков и учетчиков), распахнул в глубине коридора еще одну дверь, и тогда, словно выпущенный на волю, рванулся навстречу плотный шум станков.
— Это и есть наш цех. Старейший на заводе. Без малого полвека, как пущен в ход. Точнее сказать, одни только стены от прежнего сохранились. И то не полностью: уже в советское время, вместо почти что тюремных окошек, настоящие окна прорубили.