Возвращаясь на место среди глубокой тишины, Веденин чуть не столкнулся с девушкой, решительно прорвавшейся к столу президиума.
— А я так скажу... — начала она, задыхаясь от волнения. — Прав товарищ художник. Пора нам освободиться от Дорофеевых. Нельзя, чтобы воздух поганили!.. Ты меня выслушай напоследок, Дорофеев. Не ты ли подговаривал против Власовой клевету распускать? Не ты ли стращал, что житья не будет, если крылья ей не подрезать?.. А без крыльев можно разве жить?.. Какой же ты... какой ты ползучий!
И, негодующе махнув рукой, Тася Зверева обратилась к Ольге:
— Еще раз, при всех говорю — прости!
Только теперь Базыкин предоставил наконец слово Власовой:
— Дорогие товарищи!.. Что мне сказать после Тимохина, после Павликова, после Зверевой? Что сказать после Константина Петровича Веденина?.. Тут Дорофеев говорил, будто втихомолку работаю, о своей только выгоде забочусь. Верно, не хотела раньше времени колокольный звон затевать. Но уж если зашел об этом разговор...
Ольга шагнула вперед, вплотную к первому ряду. А в самом заднем ряду, словно догадавшись, что собирается она сказать, поднялся Гаврилов. Поднялся и кивнул, будто заранее одобряя ее слова.
— Обещаю! — звонко прозвучал голос Ольги. — Дней через десять, самое позднее — через полмесяца... На своей, на шестнадцатой детали буду давать двести процентов!
И повторила среди изумленных возгласов:
— Двести процентов!
Возгласы не замолкали. И тогда, вскинув руки, воскрешая в памяти девушку, вырвавшуюся вперед, Ольга твердо произнесла:
— Хочу работать, как Стаханов!
— Одного опасаюсь, — сказал Гаврилов, прощаясь с Ведениным возле проходной. — Полмесяца. Больно короткий срок.
Но Ольга (она и Семен стояли рядом) горячо возразила:
— Почему же короткий? Справлюсь!
— А то как же! Слово дала — в точности обязана сдержать.
Попрощавшись, Веденин двинулся вперед по набережной. Над ней студеными порывами проносился ветер. Падал дождь, мелкий и неслышный. Все кругом торопило скорее укрыться за теплыми стенами. Однако мимо трамвайной остановки Веденин прошел, не замедляя шага.
Он шел и думал: что же было самым важным в этом совещании?.. И ответил: люди, содружество людей!
Тут же вспомнил свой эскиз — тот первый эскиз, который отверг Рогов. Да, это были лишь дальние подступы. Лишь отвлеченная мысль, еще не воплотившаяся в плоть и кровь, в живое человеческое лицо.
Человеческое лицо!.. Это лицо Тимохина, застенчивого паренька, в котором рождается взыскательность мастера. Это Павликов, — негодование сменило на его лице шутливую улыбку... Это пожилой рабочий, сетовавший на волокиту, — он сетовал, как хозяин, для которого обязательно ко всему приложить бережливые руки... Многие и многие лица видел перед собой Веденин... Прекрасное, чистое человеческое лицо!
Последним взял слово Фомин:
— Как считаете, товарищи, — удачно ли прошло совещание? Лично мне думается, что толково, с пользой. Внесены серьезные предложения. Мы сейчас же начнем их осуществлять со всей энергией... Но не менее важно и другое. Мы особенно почувствовали сегодня, какой являемся силой, если, крепко взявшись за руки, идем по одной дороге!.. Теперь относительно Власовой. При всем уважении к ее скромности, мы считали себя вправе знать, над чем она работает. Пожелаем же Власовой по-комсомольски, первой принести в наш цех пример стахановского труда!
Вокруг захлопали — дружно, не жалея ладоней. Дождавшись тишины, Фомин прошел вперед, на середину уголка.
— Не хотелось бы в такой момент говорить о Дорофееве... А надо!
Точно пытаясь спрятаться, Дорофеев отступил назад, поближе к своим дружкам, но они отодвинулись.
— Вот он! Называет себя рабочим человеком, прозвище — «артист». Ну, а мы как назовем?.. Маскировка не помогла, Дорофеев! Мы разглядели злобное лицо кулацкого последыша!
Шумно было в красном уголке после конца совещания. Долго еще толпился народ взбудораженными, говорливыми группами. Только вокруг Дорофеева не могла заполниться пустота.
...Вспоминая об этом, Веденин дальше шагал по набережной. Над ней, вперемежку с порывами ветра, моросил все такой же мелкий, тоскливый дождь. Но Веденин чувствовал себя празднично.