— Разрешите присоединиться? — услышал он голос за своей спиной.
Обернулся и увидел Фомина.
— Хотел подойти, товарищ Веденин, после совещания, да ведь вас со всех сторон окружили. Какое же, интересно, сложилось впечатление о нашем народе?
— Об этом я и сказал в своем выступлении. Может: быть, не очень складно...
— Нет, хорошо сказали. Народ вас понял.
Несколько шагов прошли молча. Затем Фомин спросил:
— Верно ли, что пишете картину, на которой будет изображена Власова? Илья Трофимович рассказывал мне об этом.
— Да, это так. Но я стремлюсь не только к портретному сходству. Я хочу передать образ молодого советского рабочего, наделенного и умелыми руками и творческой мыслью. Мне кажется, что именно Ольга Власова...
— Правильный сделали выбор, — кивнул Фомин. — Не так давно был я на концерте в нашем клубе. Понравилось мне, как один мастер художественного слова читал стихи Маяковского. И, между прочим, такие стихи...
Фомин чуть замедлил шаг и произнес очень просто, будто продолжая собственную речь:
— Естество и плоть! Очень верно сказано!.. Насчет книжек согласиться не могу: большое доверие к партийной нашей литературе. А что касается естества коммунизма... Вы же сами знаете Власову. Что в ней особенного? Простая рабочая девушка!.. В этом и радость: рядовой советский человек смело вступает в завтрашний день!
Вышли на вокзальную площадь. По ее широкому кругу двигались трамваи и автобусы, перемешивая свой скользящий свет со светом фонарей. И большие вокзальные окна излучали свет... Веденин увидел обрадованное лицо Фомина. И это лицо тоже показалось ему живой плотью завтрашнего дня.
— Не забывайте к нам дорогу, товарищ Веденин. У нас ведь кого недолюбливают? Таких, которые на полчаса заскакивают. Пробежится такой гость по цехам, информацию на ходу запишет — и след простыл. А потом стыдишься, читая какой-нибудь очерк: и перепутано и наврано... Ну, а человеку, который всерьез приходит, — такому человеку всем готовы помочь!
Здесь, на краю площади, попрощались. Дождь усиливался, и когда Веденин сел в трамвай, блестящие полоски прочертили вагонные стекла...
...Никодим Николаевич встретил Веденина на пороге квартиры.
— Я давно вас жду. Не удивляйтесь, Константин Петрович, что в такой поздний час...
— Надеюсь, ничего дурного?
— Нет, нет! Все хорошо. Сашенька просила кланяться, а я... Полдня провел сегодня в клубе, помогал в устройстве выставки.
— Судя по тому, что мне рассказывал Семен, ваш кружок, Никодим Николаевич, выходит чуть ли не на первое место. А помните, как вы колебались, как пришлось вас уговаривать?
— Нет, теперь я не жалею, что дал согласие. И что замечательно — каждый день приходят новые люди! Очень много способных людей!.. Сейчас подымается даже вопрос об организации второй, параллельной группы. По существу, наш кружок перерастает в художественную студию.
Как ни охотно рассказывал Никодим Николаевич о клубных делах, Веденин почувствовал, что он пришел не ради этого. Скрытая взволнованность угадывалась во всем его облике.
Вошли в мастерскую, и Веденин прямо спросил:
— Что же еще вы мне расскажете?
Никодим Николаевич (он только что сел в кресло) медленно поднялся. Поза его была торжественной, но голос прозвучал искренне и просто:
— Да, Константин Петрович, я должен сказать... Я сознаю, сколько вы сделали для меня. Как одиноко, бесцельно я жил до встречи с вами... Потом, работая в этих стенах, я жил вашими замыслами, вашими полотнами. Ваша работа сделалась смыслом всей моей жизни... И все же, сознавая все это, я больше не могу...
Закончить последнюю фразу Никодиму Николаевичу, как видно, было особенно трудно. Но он закончил:
— Я не могу оставаться, Константин Петрович, вашим помощником!
И торопливо продолжил, словно боясь, что эти слова могут быть неправильно истолкованы:
— Нет, я не ухожу от вас! Напротив! Ваша дружба... Вы же сами сказали о ней, Константин Петрович... Ваша дружба останется для меня самым дорогим. Но я...
Мечтательная, чуть застенчивая улыбка осветила лицо Никодима Николаевича:
— Тогда, когда вы уговаривали меня взять руководство кружком, — я тогда признался, что со мной происходит необычное — и радостное и тревожное... Мне было страшно — вдруг это оборвется? Но нет!.. Долгие годы я считал себя способным лишь на исполнение копий. А вот сейчас... Сейчас у меня появилось собственное... Собственное, свое!