— Я к тебе расположен, Петя. Но эти преувеличения...
— Преувеличения? Хороши преувеличения! — хрипло смеется Векслер.
Вплотную подходит к Георгиевскому, хватает за галстук:
— А если бы Веденин показал тебе на дверь? Если бы обозвал мертвяком? Тогда что запел бы, птичка божия?
На этот раз неприкрытая издевка достигает цели. Побледнев, Георгиевский мелкими шагами семенит по комнате.
— Сколько раз, Петя, я предупреждал, что не терплю подобных насмешек. Предположим, работа моя не на виду, положение занимаю скромное... Но это не означает...
— Обиделся! Оскорбился! — хохочет Векслер. — И правильно. Еще в священном писании сказано: «Цыпленки тоже хочут жить!»
Георгиевский бледнеет еще сильнее. Вскрикнув, точно от боли, кидается к дверям. Но Векслер его перехватывает:
— Эх, Мишка! Нашел на кого обижаться! Лучше на себя самого, на собственную жизнь обижайся!.. Неужели не видишь, на какую ерунду разменивается наша жизнь?.. А сфинксы — сфинксы продолжают глядеть в невские воды. А веденины продолжают растлевать искусство... Баста! Пора дать ответ!
Выкрикнув последние слова, Векслер величественным жестом отстраняет Георгиевского.
— Что с того, что Веденин посмел изгнать меня? Против него самого обернется это изгнание. Теперь я вернулся. Вернулся, чтобы наконец-то начать...
И кивает на загрунтованный холст:
— Понимаешь, зачем вернулся?
— О картине говоришь? — недоверчиво спрашивает Георгиевский. — Дело хорошее. Но если нет ни заказа, ни договора... Не имея материальных гарантий, я бы лично поостерегся...
— Гарантии здесь! — показывает Векслер на сердце. Заглядывает Георгиевскому в глаза и читает такую же приниженность, какую видел перед отъездом из Ленинграда в глазах Бездорфа.
— Уходи, Мишка! Некогда мне! Можешь иногда наведываться... А сейчас уходи!
С этого часа Векслер начал готовить себя к работе.
— Живопись! Теперь ты можешь безраздельно вернуться. Я, Петр Аркадьевич Векслер, раб суетный и грешный, все эти годы проживший в скверне ремесла, во грехе поденщины, — я призываю тебя. Вернись ко мне, чистая, свободная, сама себе повелительница. Вернись, поруганная, под мою защиту!
Этой молитвой Векслер начинал и кончал каждый день. Еще ни один штрих, ни один мазок не лег на холст, а Векслер уже находился в состоянии таинства, отрешенности. Когда же появлялся Георгиевский, приветствовал его царственным кивком:
— Ну как? Что происходит там, на земле?
Сам же находился в другом, не связанном с землею мире.
В этом мире живопись ничего не рассказывала, ни во что не верила, ни за что не боролась, ничему не учила. В этом мире были только два истока — цвет и свет, только два мерила — стихия красок, первородство формы.
— Что же происходит там, на земле? — спрашивает Векслер.
Георгиевский, зябко поеживаясь (из подвала все еще не выкачана вода), начинает рассказ — все тот же тоскливый рассказ неустроенного, случайного в искусстве человека. Не смея переступить условную черту, он сидит на краю тахты, слова журчат мелководным ручьем.
— А Симахин-то, Андрюша Симахин!.. Говорят, новую картину заканчивает. Значительная, говорят, работа. Сам товарищ Бугров с похвалой отзывается...
В другое время рассказ о Симахине привлек бы внимание Векслера, вызвал бы вспышку озлобления. Но сейчас Петр Аркадьевич занят лишь самим собой.
Стоит Георгиевскому замолкнуть, как манит его к себе:
— Знаешь, какой видел нынче сон? Видел будущую картину. Видел уже законченной. Это знак! Знак, что сроки прошли, что немедленно должен начать. И понял, проснувшись, для чего напишу картину. Понял, каким должна она стать разящим мечом!
Векслер встряхивает лысой головой, будто попрежнему, по-молодому спадают волосы на плечи.
— Пригляделся я за время поездки в Ленинград. Не я один веденинскому лагерю противник. Трусость лишь сковывает многих — перерядились, сменили шкуры, в двойную игру пытаются играть... Так пусть же трусы и блудники увидят мою картину, пусть она их стыдом ужалит, пусть напомнит, что есть еще неподвластное жизни искусство — то и, которое они втихомолку протаскивают, как тайный грех... Понимаешь, Мишка, какую картину суждено мне написать!
— Понимаю. Разумеется, понимаю, — растерянно бормочет Георгиевский. — Только ты, Петя, не увлекайся излишне...
— Ничего ты не понимаешь! — гремит Векслер. — Туда тебе и дорога — к Веденину, к Симахину, иже с ними!.. Сейчас же, немедленно уходи!
Еще накануне получив телеграмму, Веденин встретил Симахина на вокзале.
— На этот раз, Костя, прямо к тебе. Комиссия прибывает завтра. Я же нарочно выбрался днем раньше.