Вплотную шагнув к Ракитину, Никодим Николаевич с неожиданной силой схватил его за плечи, пригнул к себе.
— Я горжусь, что столько лет проработал рядом с Ведениным! А вы... Неужели вы способны оскорбить меня?
И оттолкнул Ракитина:
— Холодный штукарь!
...Никодим Николаевич рассказывал об этом то вскакивая с места, то снова садясь. Закончил рассказ и повторил:
— Я был совершенно спокоен. Не так-то просто вывести меня из равновесия!.. Но ведь это же не случайный разговор. Если Ракитин позволяет себе подобные инсинуации... Необходимо предупредить Константина Петровича!
— Хорошо, я передам, — ответила Нина Павловна. — Впрочем, не думаю, чтобы Константин Петрович отступил от своей точки зрения.
И добавила (Александра опять увидела молодую, задорную улыбку):
— И я не хочу, чтобы он отступил!
Вернувшись домой, Нина Павловна не застала мужа. Но и без того, еще не зная о столкновении Никодима Николаевича с Ракитиным, Веденин чувствовал: возникла какая-то смутная струя. При встречах с некоторыми художниками он улавливал и сдержанность и холодную недоговоренность:
Один из них (последний раз Веденин видел его на вечере студентов Голованова) спросил:
— Верно ли, Константин Петрович, что вы объявили Ракитину газават?
По форме вопрос был задан шутливо, но в нем промелькнула неприязнь.
— А вы знакомы с работой Ивана Никаноровича?
— Нет, не довелось. И вообще предпочитаю творческое невмешательство.
— Не судите — не судимы будете?
Художник поспешил переменить разговор. Однако Веденин понял: не всем пришлась по душе работа комиссии.
Об этом же сказал ему и Голованов:
— В основном мы выдержали экзамен. Подавляющее число произведений рекомендовано для выставки. А все же нельзя закрывать глаза — некоторые оказались неприемлемыми. Есть еще живописцы, для которых отвлеченный этюд дороже тематической картины, которые все еще рассматривают советскую тему как нечто чужеродное, заданное извне.
— Ты говоришь о Ракитине?
— Да, и о нем. Он будет еще сопротивляться.
— Но ведь решение комиссии настолько обосновано...
— И все-таки попытается сопротивляться. И все пустит в ход — многолетние связи, умение проникать в различные инстанции... Учти, среди художников, работы которых отвергла комиссия, найдутся обиженные, даже оскорбленные. Ракитин постарается сыграть и на этих настроениях... Он прекрасно понимает, что вопрос идет не об одной картине — о всей его дальнейшей работе. Он слишком привык ходить в маститых и преуспевающих, чтобы без боя сдать свои позиции.
— Что ж, — сказал Веденин. — Примем бой.
На следующий день (комиссия заканчивала работу, Веденин мог провести все утро дома) раздался телефонный звонок:
— Константин Петрович? Говорит Ракитин. Не возражаете, если сейчас к вам заеду?
— Приезжайте, — чуть помедлив, ответил Веденин.
Ракитин приехал через полчаса. Молча разделся. Молча прошел, вслед за Ведениным, в мастерскую.
— Вероятно, Константин Петрович, мой приход для вас неожидан? Однако даже теперь я продолжаю оставаться сторонником прямого разговора. Вы согласны, что такой разговор необходим?
— Разве, Иван Никанорович, такого разговора не было, когда мы обсуждали ваше полотно?
— Да, — усмехнулся Ракитин. — Вы недвусмысленно, изложили свою точку зрения. Но разговор — это не только точка зрения одной стороны. Вы не дали возможности ответить.
— Вы сами не пожелали воспользоваться этой возможностью.
— Лишь потому, что не привык отвечать на общие фразы.
Веденин промолчал.
— Вам, конечно, сообщили о том инциденте, который разыгрался в союзе? — снова усмехнулся Ракитин. — Вы, конечно, решили, что я затеваю склоку, намерен плести интриги?.. Да, я настолько был оскорблен, что поделился своими чувствами с некоторыми товарищами. Но склоку раздувать не собираюсь. Разве мой приход, — разве он не свидетельствует о добрых моих намерениях?.. Губительно было бы нам не договориться!
Ракитин вскочил, порывисто шагнул к Веденину. В этот момент его движения могли показаться искренними, подсказанными сильным душевным чувством.
— Нет, я пришел не для того, чтобы отстаивать свою работу. Я хочу лишь понять — неужели между нами неизбежна вражда?
— Между нами... Мне кажется, Иван Никанорович, вы и сейчас не понимаете, что речь идет не о личной вражде — о неизмеримо бо́льшем. Вы сами ставите себя во враждебные отношения к нашему искусству.
— Но что дает вам право делать такой вывод?.. Какое имеете право требовать, чтобы я, как живописец, видел окружающее такими же глазами, как и вы?