— Что означает эта аналогия?
Веденин продолжал, словно не услыхав вопроса:
— Работница ответила: «Все у нас с тобой разное. А за других не смей говорить. Зачем народ обижаешь?»
Прежде чем Ракитин что-либо успел ответить, Веденин коротким, повелительным кивком позвал его за собой — в глубину мастерской, к мольберту.
— Вот она — девушка, которая не пожелала пойти ни на какие сделки!
Ракитин увидел полотно и замер. Многое читалось сейчас на его лице. Читалась и настороженность, и внутренняя борьба... Все обостреннее смотрел Ракитин. Казалось, он смотрит не на полотно, а на противника. Смотрит и взвешивает силы — свои и противника. На короткое мгновение промелькнуло колебание. Но тут же Ракитин скрыл его в издевательской улыбке.
— Понимаю! Теперь-то понимаю! Вот, значит, в чем дело!.. Вы решили столкнуть мою работу, потому что опасаетесь невыгодных для себя сравнений? Потому и придержали свой холст, не показали комиссии?.. А ведь правильно поступили. Если вынести этот холст на суд профессионалов... Если сопоставить его с теми звонкими фразами, которые вы позволили себе по адресу моей работы...
Каждое слово, каждое движение Ракитина в этот момент было проникнуто такой беснующейся злобой, что Веденин почувствовал желание показать ему на дверь.
Но дверь была уже открыта. Нина Павловна (она вошла, привлеченная громкими голосами) стояла возле раскрытой двери.
Веденин кинул предостерегающий взгляд: он опасался, что жена начнет говорить ненужные успокоительные слова. Точно догадавшись об этом спасении, Нина Павловна едва заметно покачала головой. И теперь Веденин увидел на ее лице необычную строгость. И понял, почему она раскрыла дверь.
Повидимому, понял это и Ракитин. Запнувшись на полуслове, вобрав голову в плечи, исчез за порогом мастерской.
...Во второй половине дня отборочная комиссия собралась на заключительное заседание.
Оставалось ознакомиться лишь с одной работой — полотном Голованова. Заключительное заседание состоялось в его мастерской.
Неяркий свет короткого осеннего дня падал на полотно, словно пытаясь заглушить его краски. Но краски были сильнее, и полотно, посвященное работе Торгового порта, раскрывалось широкой солнечной панорамой. Это был пейзаж, одухотворенный кипением труда и на портовых причалах и на палубах кораблей, принимающих в свои трюмы бесчисленные грузы ленинградской промышленности. Это был пейзаж, немыслимый без человека, во все вокруг вносящего разум, силу, энергию. Люди на этом полотне были под стать волнам Балтики, врывающимся в морской канал. Краны принимали грузы, вода между бортами кораблей отражала и солнце и мускулистые фигуры грузчиков, стремительность и слаженность их труда. Полотно казалось почти звучащим. Казалось, прислушавшись, можно различить многоголосый шум Торгового порта...
Веденин стоял перед мольбертом рядом с Головановым.
— Мне совестно, Владимир Николаевич, что все это время я не был внимателен к твоей работе. Я знало ней и вместе с тем... Ты вправе назвать меня эгоистом!
— Не имею намерения так называть, — ответил Голованов. — Ты был в пути. В нелегком пути...
Картину Голованова приняли единодушно. Вслед затем комиссия приступила к подведению итогов своей работы.
— Лично я могу выразить удовлетворение, — сказал взлохмаченный художник (он председательствовал в этот день). — Нас, стариков, всегда тревожит — кто на смену идет, кто продолжит наш труд? Старшее поколение должно быть уверено в младшем!.. Потому и покину Ленинград с хорошим чувством. Вижу, сколько за эти годы выросло новых, способных живописцев!.. Одни — такие, как Кулагин, — в полной мере овладели мастерством. Другие только еще вступают в жизнь, но это не замкнутая, келейная жизнь — это жизнь, неразрывная со всей огромной жизнью... Ну, а наша задача — оберегать их от чуждых, вредных влияний. Пусть растут здоровыми, ясными, сильными!.. Что касается работ, которые мы не сочли возможным рекомендовать для выставки... Попрошу высказаться по этому поводу. В частности, вернемся к полотну Ракитина. Принятое решение оставляем в силе?
— А какие же есть основания его менять? — спросил Симахин.
Однако художник с обликом ученого беспокойно двинулся в кресле:
— Насколько помните, я высказывался за то, чтобы экспонировать картину Ивана Никаноровича. Правда, дальнейшая дискуссия до некоторой степени заставила меня пересмотреть свою точку зрения. Но я хотел бы предостеречь...
— Что же вы предлагаете, Владислав Петрович?
— Я не хочу подсказывать. Обдумаем сообща. Не следует лишь забывать: речь идет о работе опытного живописца, к тому же тесно связанного с академией... Разумно ли порождать неприятные толки?