Веденин посмотрел по сторонам: порядок, чистота.
— Спасибо, Никодим Николаевич. Теперь-то поработаем!
Час спустя позвонил Голованову:
— Извини, Владимир Николаевич, что ограничиваюсь звонком. После Москвы особенно чувствую, как надо дорожить каждым часом.
И подробно передал все, что узнал от Бугрова о работе выставочного комитета.
— Громадную развернули подготовку. Что касается моей информации — Павел Семенович выслушал ее с большим вниманием. Кстати, при нашей беседе присутствовал Ракитин. Вот кому можно позавидовать: заканчивает уже картину.
— Еще не видел, — сказал Голованов. — Иван Никанорович до последнего момента предпочитает не показывать. Объясняет это скромностью, но, пожалуй, здесь больше хитрого расчета... Значит, доволен поездкой? Из старых друзей встречал кого-нибудь?
— Да нет... (Веденин запнулся. Понял, что ему не хочется говорить о Симахине.) Кого же встретишь? Лето. Все разъехались. А с Бугровым беседа была интересной. И о тебе расспрашивал. Сожалел, что союзные дела берут у тебя много времени. Обещал впредь по возможности не отвлекать.
— И на том спасибо, — ответил Голованов. — Только ты, Константин Петрович, не исчезай. Телефонный разговор считаю лишь предварительным отчетом.
Возвращаясь в мастерскую, Веденин столкнулся с Сергеем Камаевым: как видно, Зоя успела известить его о своем приезде.
— Здравствуйте, Сережа. Ну, а вы чем порадуете?
— Только хорошим. Мой шеф согласился возглавить одну постановку. Меня пригласил ассистентом. Репетиции начинаем в ближайшие дни.
Из многочисленных Зоиных знакомых Камаев нравился Веденину больше других, — нравился задорной, даже немного «петушиной» горячностью, неизменной готовностью спорить, отстаивать свой взгляды. В этом молодом режиссере ощущалась настоящая принципиальность.
— Поздравляю, Сережа. А пригласить не забудете на вашу постановку?
— Пусть попробует только забыть! — воскликнула Зоя.
После этого Веденин лишь три раза позволил себе оторваться от работы. Первый раз — посоветовать Нине Павловне не медлить с переездом на дачу, второй раз — справиться, когда же состоится переезд, а третий — попрощаться.
Прощались в прихожей. Зоя, с помощью Никодима Николаевича, втискивала в чемодан какие-то чуть не позабытые вещи. Нина Павловна отдавала домработнице Маше последние хозяйственные распоряжения. Потом обернулась к мужу. Он улыбался, но от заботливого взгляда Нины Павловны не могла ускользнуть горькая складка, притаившаяся у губ.
— Мне не хочется, Костя, уезжать.
— Напрасно, Ниночка. Грешно сидеть в такой духоте. Это мы с Никодимом Николаевичем... такая уж и наша доля!.. Прошу ни о чем не беспокоиться. Как только смогу — навешу вас. И еще хочу просить... Дело в том, что я еще не всем доволен в своей картине. Сейчас мне особенно важно сосредоточиться... Одним словом, не беспокойся обо мне, не приезжай.
Нина Павловна внимательно взглянула на мужа: никогда еще он не обнаруживал такого настойчивого желания остаться наедине.
— Хорошо, Костя. Если тебе это нужно...
— Надеюсь, Ниночка, ты не обиделась?.. Еще одна, последняя просьба. Пусть все считают, что я на даче. На всякий случай. Невинная конспирация, не больше.
...Проводил, вернулся в мастерскую и шагнул к мольберту, установленному против настежь раскрытого окна.
— Ну, а теперь, Никодим Николаевич, — вперед!
— Разумеется, Константин Петрович! Разумеется!
За окнами мастерской стояли палящие июльские дни. В сквере посреди площади никли деревья, пресыщенные солнцем. Даже в сумерки потускневшая, запыленная их листва не давала прохлады. Только клумба, от которой лучами расходились дорожки, продолжала гореть ярким узором цветов.
Впрочем, Веденин не замечал этого. Он смотрел на свою картину.
К ней, как и к предыдущим, он готовился основательно. Много раз выезжал на один из крупных ленинградских заводов, долгие часы проводил в сталелитейном цехе. Здесь зарисовывал он и мартеновскую печь, и рабочую площадку, озаренную яростным огнем, и черную рукоять завалочной машины, кормящей печь россыпью шихты... Когда же плавка заканчивалась, Веденин спускался на литейный двор, дальше следил за судьбой металла, за тем, как его судьба переходит из рук плавильщиков в руки литейщиков. Ослепительно белой струей изливалась сталь в широкий зев ковша, а потом, разлитая по формам, краснела, темнела, густела.
Постигая ход этого сложного и тонкого процесса, Веденин стремился найти самый образный, самый убеждающий момент — такой момент, который выразил бы всю мощь советской индустрии.
И вот теперь, вернувшись, смотрел на полотно — смотрел так же пристально, строго, как и в Москве, в Третьяковской галерее, на свою картину, написанную больше пятнадцати лет тому назад.