И все же чувствовал: сейчас смотрит по-другому.
Там, в Москве, какие бы долгие годы ни отделяли его от полотна, оно оставалось попрежнему кровно своим, плоть от плоти своим, настолько близким, как будто только что в последний раз притронулся кистью. А эта картина...
— Помните, Никодим Николаевич, наш разговор накануне моего отъезда? Я сказал, что никогда не был любителем внешних эффектов. А вы возмутились...
— Конечно, Константин Петрович! Я ценю вашу требовательность. Но не могу согласиться, не соглашусь...
Никодим Николаевич готов был произнести горячую речь. Веденин перебил его.
— По пути к Бугрову я зашел в Третьяковскую галерею. Не был с прошлого года. А ведь каждый раз смотришь по-другому... И вот что сказала мне одна девушка. Случайно как-то разговорились... Сказала, что ей такие картины нравятся, чтобы после было о чем подумать. Закрыть глаза и увидеть. Больше даже увидеть, чем на самой картине. Каково? Хорошо сказано?
— Вполне согласен. Однако мне кажется...
Веденин не услышал дальнейших слов. Все с той же прикованностью продолжал он смотреть на картину. И чем дольше смотрел, тем яснее понимал, почему работа над этим полотном не приносит той радости, без которой творчество становится тяжкой ношей.
— Да, это так! И дело здесь не во внешних эффектах... Правдоподобное в каждой детали, мое полотно — лишь плоская иллюстрация. Оно правдиво передает обстановку данного цеха на данном заводе, но и только!..
И снова ловил себя на том, что смотрит на картину глазами веселой, быстроглазой девушки.
— Как она сказала?.. Все похоже, все на месте, а начнешь вспоминать — не о чем думать!.. Верно! Ничтожна живопись, если довольствуется внешним отображательством, если бессильна обобщить в своих образах жизнь, стать самой жизнью, прочувствованной и понятой художником!
...Дни сменялись днями. Если не считать Никодима Николаевича, одной только Маше удавалось иногда проникать в мастерскую.
На все звонки она отвечала: «Дома нет. Уехали на дачу». Когда же приходила почта, Маша тихонько стучала:
— Константин Петрович! Газетки вам. И письма.
Нетерпеливо проглядывая почту, Веденин каждый раз надеялся найти письмо от Симахина. Но Андрей Симахин продолжал молчать. Часто зато приходили весточки от Нины Павловны: незамысловатые дачные новости, ласковые расспросы. «Дорогой мой, совсем ты нас забыл!..»
Затем, отрываясь от многочасовой работы, Веденин разворачивал газеты. Читал газеты, и ему казалось — он видит и смрадные отсветы берлинских факелов, и банды чернорубашечников, вопящих на улицах Рима о мировом господстве, и звериный зрачок японского захватчика, и тайные арсеналы фашистских хищников... Видел и родную советскую землю: вслед за первым пятилетним планом завершая второй, она подымала урожаи, раскрывала недра, радовалась обильным плодам созидательного труда... Шел тридцать пятый год, и все круче, двумя мирами, вздымалась жизнь — низостью и насилием, правдой и гордым человеческим достоинством.
И тогда, пытаясь сопоставить свой холст с тем, что происходит в жизни, Веденин испытывал почти физическую боль.
— То, что пишу, не может меня удовлетворить! Неизмеримо большее обязан давать сегодня художник!
— Большее?.. Значит ли это, что я ошибся, остановился на сюжете, который не может выразить того, что хочу?.. Нет, я избрал значительный сюжет!.. Но если это так, почему мне попрежнему холодно от этих слепящих искр, почему попрежнему ощущаю не жизнь — лишь плоскость холста?
Стиснув зубы, готовый возненавидеть свою работу, заставлял себя к ней возвращаться. Ничем не нарушалась тишина. Продолжалась работа — час за часом, от рассвета до позднего вечера.
Приглядываясь к Веденину, Никодим Николаевич ощущал все большее беспокойство. Он убеждался: нарушилось что-то, все напряженнее становится воздух мастерской... Несколько раз делал попытки вызвать Веденина на откровенный разговор. Ничего не получалось из этих попыток. Веденин или отмалчивался, или переводил разговор на другие темы.
Однажды сказал:
— Дорогой Никодим Николаевич, вам следует отдохнуть.
— Успеется, Константин Петрович. Закончу копию, и уж тогда...
— Нет, нет, — переутомляться не надо. Почему бы вам, например, не съездить на дачу? Нина Павловна будет очень рада. Кстати, в последнем письме просит кое-что ей привезти... Вы окажете мне большую услугу.
Веденин говорил так настойчиво, что Никодим Николаевич растерялся, не нашелся, что ответить.
— Вот и хорошо. Буду благодарен, если отправитесь завтра же. И прямо с утра, чтобы полностью использовать дачный день.