Год назад, окончив Театральный институт, Сергей Камаев получил диплом режиссера-постановщика.
— Прощай, институт, прощай! Прощайте, аудитории, заставленные дощатыми станками для репетиций. Прощай, сверкающий зеркалами гримировальный кабинет. И ты, просторный танцевальный зал. И ты, тесная, шумная раздевалка. Прощай, институт!
— Прощай, — сказал Сергей, провожая девушку, которую любил. Окончив актерский факультет, она уезжала служить в один из областных театров. Позади осталось и это — веселая дружба, обернувшаяся первой любовью.
— Прощай, Сережа. Будешь писать?
Он обещал. Попрощались легко, почти без грусти. А может быть, это еще не была любовь? Может быть, потому и нетрудно было расставаться, что все лежало впереди, что еще не знали слова «прошлое»?..
Да, впереди ждала самостоятельная работа. Первый год профессиональной жизни. Будущее рисовалось Сергею непременно удачным.
И действительно, начало было удачным. Руководитель мастерской, в которой занимался Сергей («мастер», как почтительно звали его ученики), сразу после выпуска предложил:
— Мне не хотелось бы, Сережа, терять вас из виду. Если вас устраивает работать со мной дальше...
Сергей радостно согласился и вскоре был зачислен в штат театра, где мастер был художественным руководителем.
Однако через несколько месяцев подкралась тревожная тоска. Зная и раньше, что молодым режиссерам не так-то просто добиться самостоятельной работы, Сергей твердо верил, что у него все сложится иначе. Теперь пришлось убедиться в обратном.
Дни проходили в присутствии на чужих репетициях, в праздных закулисных разговорах. Жалованье выплачивалось аккуратно, но расписываясь в ведомости, Сергей испытывал стыд.
В эту зиму, приглашенный на постановку в один из столичных театров, мастер часто выезжал в Москву. Из поездок возвращался не только утомленным, но и чуть надменным, даже щурил глаза, точно с усилием припоминая окружающее.
Перелом наметился лишь в феврале. Мастер почувствовал возрастающее недовольство молодежи. На собрании труппы он произнес самокритичную речь: признал, что молодые кадры используются недостаточно, и предложил подготовить специально молодежный спектакль.
Ход был безошибочный, «оппозиция» замолкла. Но вскоре мастер снова покинул Ленинград, затем выяснилось, что здание театра нуждается в срочном ремонте, ранней весной спектакли были перенесены на площадки домов культуры... О молодежном спектакле больше никто и не вспоминал.
Правда, всю эту зиму Сергей руководил драматическим кружком одного из крупных заводских клубов. Кружок был сильный, занятия проходили успешно, но полного удовлетворения не приносили.
Другого хотел Сергей — работы с опытными актерами, оснащенной сцены... Он стал подумывать: не уехать ли на периферию. Но тут обстоятельства переменились.
Мастера пригласили возглавить постановку массового зрелища в Центральном парке культуры и отдыха на Кировских островах. Все еще занятый московскими делами, он предложил Сергею быть сопостановщиком. И снова интересной стала жизнь.
Подготовительная работа почти целиком легла на плечи Сергея. Уточняя сценарий, инструктируя руководителей клубных кружков (зрелище было задумано как широкий показ ленинградской художественной самодеятельности), все отчетливее видел он контуры предстоящего. Кружки уже репетировали отдельные эпизоды.
В эти дни Сергей часто посещал мастера (сдав постановку, он недавно вернулся из Москвы, но все еще чувствовал себя утомленным и ограничивался лишь общими указаниями). Очередная встреча должна была состояться сегодня. Однако не мастер, а его жена встретила Сергея.
— Валентин Георгиевич звонил, что вынужден задержаться, — сообщила она. — Так жаль его! Совершенно не дают возможности отдохнуть!
И величественным жестом (когда-то собиралась стать трагической актрисой) пригласила в кабинет.
Это не было обиталище художника-искателя, творческое волнение которого неуловимо, но явно отпечатывается на всем окружающем. И мебель и все предметы стояли в каком-то безликом, отчужденном порядке. Глубокие, солидные кресла со строгой симметричностью возвышались по бокам громоздкого, похожего на гробницу стола. Бросался в глаза идеальный, прямолинейный порядок на книжных полках. В простенке между окнами, задрапированными тяжелыми портьерами из зеленого плюша, висел барометр в массивной медной оправе (весь этот месяц стрелка барометра показывала «великую сушь»).
Было время, когда, начиная свой путь, мастер отрицал всякое подчинение театра общественным задачам, проповедовал своего рода «отделение театра от государства», создавал постановки, в которых спорное и ошибочное обосновывалось откровенно формалистическими сентенциями: «Весь мир играет игру!», «Зачем вы это рассказали? — Чтобы рассказать!»