— В семь часов у меня занятие драмкружка.
— Что ж, можем тогда закончить на этом. Желаю, дорогой, успешного занятия.
Мастер встал и вместе с Сергеем двинулся к дверям. Услыхав шум шагов, заглянула жена:
— Я не успела сказать вам, Валентин... (она никогда не говорила мужу фамильярное «ты»). Вам звонил Ракитин.
— Ракитин? И что же он сказал?
— Просил, чтобы вы ему позвонили.
— Вот как! Добрый знак!.. Если Иван Никанорович сам подает голос...
С необычной живостью мастер поспешил к телефону, а жена, прошелестев складками платья, ниспадающего как античный хитон, стала за его спиной в позе богини-покровительницы.
Из разговора, который услыхал Сергей, было ясно, что Ракитин соглашается взять на себя оформление зрелища.
— Чудесно!.. Чудесно!.. — повторял мастер. — Иначе и не мог себе представить!.. Мы же с вами, Иван Никанорович, старые знакомые. Не забыли последнюю нашу работу?
И он засмеялся негромко, чуть конспиративно.
— Еще раз благодарю за согласие. Встретиться готов в любой удобный вам день и час. Буду ждать звонка.
Опустив трубку, мастер торжествующе обернулся:
— Слыхали, Сережа? Все устраивается как нельзя лучше. Участие Ракитина — это же козырь! У него такое артистическое чувство красок, такое утонченное ощущение пластичности... — И обратился к жене: — Помните, дорогая, когда мы в последний раз...
— Валентин, — сказала (почти пропела) жена. — Стоит ли вспоминать? Это было так давно.
— Вы правы, дорогая. Действительно, это было давно.
Мастер замолк, сделал короткий жест, будто что-то отбрасывая или пряча.
— Итак, Сережа, до следующей встречи!
Сергей откланялся и ушел. Всю дорогу до самого клуба он продолжал прислушиваться к голосу мастера, к его интонациям. И все казалось ему, что в этом баритональном голосе он услыхал какую-то постороннюю — скользящую и увертливую ноту.
Клуб, в котором Сергей руководил драматическим кружком, находился на Обводном канале. Место было шумное, привокзальное: трамваи, автобусы, вереницы грузовых машин, заводские гудки, свистки маневрирующих паровозов. Да еще до позднего часа, расчищая старое дно канала, скрежетала своими ковшами землечерпалка.
Снаружи здание клуба имело неказистый вид: уличная пыль густо покрывала фасад. Но внутри посетителей ждали светлые, хорошо оборудованные кружковые помещения, уютная библиотека, театральный зал, украшенный эмблемами производства. Еще один зал — физкультурный — находился в другом конце здания (на весь район славился Машиностроительный завод размахом физкультурной работы).
В тот час, когда Сергей приближался к клубу, заходящее солнце золотило тусклое зеркало канала, узкий мостик, перекинутый против клубного подъезда, чуть покачивал свое отражение в этой позолоте, а стены заводских корпусов пламенели вдвойне — и кирпичной кладкой и предзакатным багрянцем. В этот час Обводный канал хорошел. Даже трава на его землистых склонах казалась посвежевшей, скинувшей дневную пыль.
И еще раз, увидя эту картину, Сергей подумал о мастере. Как прекрасна жизнь в простых, самых будничных очертаниях! Почему же Валентин Георгиевич ей не доверяет? Разве она не сильнее самых хитроумных прикрас?..
Войдя в расцвеченный афишами подъезд, Сергей поднялся на второй этаж. Здесь драмкружку было отведено просторное помещение, имевшее единственный недостаток — соседство с «духовиками», с духовым оркестром. Впрочем, в этот день тубы и волторны молчали.
Ольга Власова, староста кружка, ждала у входа.
— Ребята собираются, — сообщила она. — Павликов и Гусева придут попозднее. Вызвали их в комитет комсомола.
Среди кружковых старост Власова была на первом месте: все у нее спорилось быстро, без суеты. Директор клуба, человек пасмурный, и тот как-то сказал:
— Определенно повезло вам, товарищ Камаев!
Не только организаторской стрункой отличалась Власова — была и способным исполнителем. Особенно удавались роли лирические, мечтательные. И до того менялся весь ее облик, что клубные зрители удивлялись: «Неужто Власова? Ольга Власова? Та, что в механическом?»
Но сейчас она стояла перед Сергеем в том виде, в каком привыкли видеть ее на заводе: плотная, коренастая, пышущая здоровьем. Веснушки, рассыпанные по округлому лицу, могли бы ему придать не только добродушное — попросту наивное выражение, если бы не резко очерченные губы и очень прямой, твердый взгляд. Этот взгляд делал Власову старше ее двадцати лет. Зато улыбка была незлобивой, почти ребяческой.