— Это что за гость?
— Художник. Не первый раз приходит.
— Рисует, что ли?
— Слыхал, для картины материал собирает.
— Понятно. А то гляжу, что за незнакомый гость?..
Веденин обернулся. Рабочие, больше не глядя на него, свернули в сторону. Теперь они беседовали о чем-то другом. Веденину сделалось вдруг обидно, что он лишь промелькнул, не задержался в их разговоре, что, столько раз посещая завод, он остался для этих людей лишь случайным гостем, посторонним посетителем...
Проходя мимо соседнего, механического цеха, увидел токаря за раскрытым окном. Токарь вытачивал деталь. Затем, сняв ее со станка, проверил с помощью калибра... Задержавшись перед окном, Веденин смотрел на руки токаря, на деталь, на калибр.
Вышел на улицу. Домой возвращаться не хотелось.. Куда же итти? Снова долго итти, как и тогда в Москве?..
И сразу Веденин увидел себя в то утро, когда, пытаясь сбежать от встревоженности, покинул метро, приехал в Третьяковскую галерею, шел по музейным залам, смотрел на свою картину, а потом, остановившись у выхода, рассматривал листы репродукций.
Сейчас Веденин снова видел эти листы: «Есть Турксиб!», «На ударной стройке», «Первый выход комбайна»...
Однако это было не только воспоминанием о недавних московских днях. Теперь Веденин отдавал себе отчет: уже в тех картинах, задолго до нынешней, последней работы, — уже тогда возникало чувство неудовлетворенности.
— Да, возникало. Но я себя уговаривал: «Разве мои полотна не посвящены жизни, кипящей вокруг? Разве одобрительные отзывы не подтверждают правильность моего пути?»
...Прежде Веденину не приходилось бывать в этом переулке. Узкий, упирающийся в решетку канала, он напоминал тихую заводь, такую же тихую и неторопливую, как и вода в канале, подернутая зеленоватыми разводами. Другим концом переулок граничил с шумным проспектом.
А здесь клонилось к воде одинокое дуплистое дерево. Около дворовых ворот, пригревшись на солнце, дремала старушка. Две девочки прыгали по квадратикам, расчерченным на плитах тротуара. В доме напротив на балконе сушились пеленки, а за раскрытыми балконными дверями тренькал рояль: кто-то прилежно разучивал простенький мотив, доходил до одного и того же места, сбивался и начинал с начала.
Это был очень маленький, очень тихий мирок. Веденину он показался не только тихим — довольным своей немногосложностью, окунувшимся в себя самого, отгородившимся от всех забот.
И Веденину послышалось, будто этот мирок говорит:
— О чем тревожишься? Не надо, все обойдется. Ты закончишь картину, и никто ничего не заметит. Или боишься, что и тебя, как Андрея Симахина...
— Ничего не боюсь! Но я привык отвечать за свою работу. Так отвечать, чтобы не нужно было прятать глаза, Если же больше так не могу... Что ж! Кусок хлеба везде заработаю!
Так ответил Веденин мирку. И тут же себя опроверг:
— Ничего подобного! Никуда не уйду из живописи!
Стоило произнести эти слова, как все переменилось: совсем по-другому увидел переулок.
Старушка проснулась: прикрыв глаза ладошкой, посмотрела на солнце. Девочка, проскакав на одной ноге через все квадратики, захлопала в ладоши, обернула к Веденину сияющую мордашку. Молодая женщина, сняв с балкона пеленки, крикнула: «Наташа, обедать! И бабушку зови!» «Обедать, обедать!» — пропела девочка, помогая старушке встать. И даже мотив, все время сбивавшийся на одной и той же ноте, вдруг легко одолел эту ноту, прозвучал уверенно и красиво... Нет, переулок больше не казался отгородившимся от жизни. Он был самой жизнью — простой, обычной, но всегда удивительной.
Не оттого ли возникло ощущение одиночества? Не оттого ли, что снова, как и на литейном дворе, Веденин почувствовал себя случайным прохожим?.. Прежде не знал одиночества. Может быть, только в детстве: как-то старших детей повели на праздник, а его не взяли, весь вечер проплакал в темном углу...
Еще раз взглянув на девочку, вприпрыжку бежавшую впереди старушки, Веденин вспомнил Зою. Вспомнил такой, какой стояла на ступеньке вагона. «Знакомьтесь, товарищи, с моим родителем. Мы расстаемся по его вине!»... Захотелось увидеть дочь, приласкать. Подумал, что и видел-то ее очень мало. Сначала детские игрушки — медвежонок, матрешка. Потом угловатый худенький локоток, синие пуговки на школьном платье... Когда же успела вырасти, стать студенткой?
И еще, уже покинув переулок, подумал: «А что, если не там ищу ошибку? Что, если ошибка не на полотне — во мне самом?»
Но этой мысли Веденин не поверил. Зашел на телеграф, отправил дочери телеграмму. Двинулся дальше.
Он не удивился, увидав перед собой подъезд Союза художников.