— Вот он, наш Крутоярск!.. Лежит к нему дорога через тайгу. Дикие места, но прекрасные: Сотни километров нетронутой чащобы. А потом — особенно красиво, если подъезжать на восходе солнца! — потом за рекой открывается город...
И Рогов с нескрываемой гордостью начал показывать проспекты и площади, сады, кварталы новых зданий. Здесь горный институт (в прошлом году открылся, на базе техникума). Здесь дома инженерно-технических работников. Горное управление (рудники расположены во всех направлениях от города). Дворец культуры с театральным залом на тысячу мест... Попутно Рогов рассказывал о тех, кто строил эти здания, кто сейчас в них живет, работает... Наконец ударил карандашом по кружку, нанесенному на пересечении двух уличных линий:
— Вот и добрались!..
Прислушиваясь к неторопливому рассказу Рогова, Веденин думал: странный человек!.. Говорит спокойно, не повышая голоса. Взгляд добродушный, улыбчивый. Но за этим угадывалось большее, чем уверенность, — напористость. И точно эта напористость все время наготове: попробуй не согласись!.. И еще удивило Веденина, что куда-то в сторону отодвинулась та разноголосица, с какой только что возвращался от Голованова.
— Все же я не знаю, какое вас привело ко мне дело?
— Одну минуту, — кивнул Рогов. — Дело, Константин Петрович, вот какое. Растет Крутоярск, и люди в нем растут: К нам — и в краевой комитет партии и в горсовет — приходят трудящиеся. Приходят не душу в приятной беседе отвести, а реальными своими предложениями поделиться. Народ желает культурно жить, и мы отвечаем: правильно! Старого Крутоярска нет, и жизни старой быть не может!
Рогов на мгновение замолк, задумался. Потом тряхнул головой:
— Возможно, думаете, что я, так сказать, патриот места своего рождения? Верно. Патриот. Только в Крутоярске работаю сравнительно недавно. Сам я калининский. Из бывшей Тверской губернии, — добавил он разъясняюще, но Веденин не заметил особого ударения, с каким это было сказано.
— И вот поднялся у нас вопрос о создании художественного музея. Говорилось об этом основательно и на пленумах, и наказы трудящихся в газете печаталась. Ну, а в прошлом году приступили к строительству музейного здания. Построили. Согласно правительственному решению, центральные музеи делятся с нами запасными фондами... И тут, Константин Петрович, я вплотную перехожу к делу, ради которого решился вас потревожить.
Раскрыв блокнот, опустив его на колено, Рогов набросал несколько схематических линий.
— Здесь у нас площадь. Здесь, прямо с площади, вход в музей. Сначала наружная лестница, а потом внутренняя, облицованная превосходными породами местного камня. А вот отсюда, с лестничной площадки, посетитель попадает в первый зал. Небольшой зал, но очень светлый, праздничный — как бы преддверие всего музея. И здесь, в этом зале...
Рогов приподнял карандаш острием кверху, выдержал небольшую паузу:
— Здесь должна быть картина. Только одна единственная картина. Но понимаете, какой должна она быть!
Вот когда наружу вырвалась напористость. Сдвинув в сторону и кальку и блокнот, Рогов встал, распрямился.
— Понимаете, какая должна быть картина!.. Думали мы о ней много и на теме остановились: советский человек. Трудная тема, ответственная. С тысячи сторон подойти к ней можно. Но потому и решили обратиться к вам.
— Ко мне?
Веденин даже отодвинулся. Это предложение показалось ему невероятным, идущим вразрез со всем происходящим.
— Да, Константин Петрович, потому-то и решили к вам обратиться, — повторил Рогов, не сводя с Веденина пристального, теплого взгляда. — О материальной стороне, разумеется, будем говорить особо. Сейчас же важно одно — принципиальное ваше согласие.
И добавил, понизив, голос:
— Я-то знаю — вы напишете, прекрасно напишете эту картину.
— Но почему вы так убеждены?
— Почему?.. Так ведь я же... Я брат, родной брат Алексея Рогова!
...— Верно, и вам, Константин Петрович, иной раз вспоминается детство?.. Как далеко мы ни уходим — оно удивительно сохраняется в памяти... Вспоминаю я детство, вспоминаю брата Алексея — и сразу вижу воскресный день.
Мать только еще на стол собирает, а мне не терпится, то и дело поглядываю на брата — дескать, пора выходить!.. Наконец выходим и сразу на речку. А там уже вся ребятня.
Сначала купались. Алеша нырнет, и нет его долго: точно утонул. Я испугаюсь, звать начну, а он где-нибудь у меня за спиной вынырнет и смеется: «Что, труса празднуешь?» Камешки кидали — кто всех дальше. И опять Алеша дальше всех кидал. Он старше меня был на семь лет, и я считал, что он все может, все умеет. Он нашу речку с разбегу перепрыгивал, а мне она представлялась большой рекой.