Потом, искупавшись, уходили в рощу. Алексей любил на деревья взбираться. Заберется и меня подтянет за шиворот. А тут, глядишь, остальные ребята лезут. Прямо-таки целый клуб!
Деревья в роще высокие — поселок виден как на ладони. Он при солнце сверкал, будто не на земле стоял, а на камнях-самоцветах. Это было битое стекло: наш поселок при стекольном заводе находился. Уж на что мы, мальчишки, ловкими были, а всегда ходили с порезанными ногами. По этой примете нас всюду узнавали: «Эй, вы, стекольщики, ноги резаные!»
Да, так вот... Устроимся удобнее среди ветвей, и начнет Алеша истории рассказывать. Интересные истории рассказывал. Они у него всегда по справедливости заканчивались. Иначе и не хотел кончать! Мы до самой ночи готовы были слушать, но он говорил: «Как бы мамани не заругались. Айда до дому!»
Шли назад. Я ни на шаг не отставал от Алексея, с гордостью на всех поглядывал. Шутка ли, брат у меня какой! На заводе работает, а с нами, с мелюзгой, как равный. Брат Алексей для меня был самый первый человек.
Помню и отца. Только сказать о нем могу не много. Уходил на заре, возвращался затемно, молча ел, молча ложился спать... Очень шумно спал, потому что работал трохальщиком, то есть выдувальщиком. Самой каторжной в то время считалась эта работа. Отец во сне так хрипел, точно булыжники на грудь навалили.
Когда он умер (чахотка, — кровью захлебнулся), стал Алексей единственным кормильцем. Только не захотел он дальше работать на стекольном заводе. «В Питер поеду. Не хочу помирать, как отец».
Я ревел, провожая. Матери тоже хотелось плакать, но она нарочно смеялась: «Чего ты, дурной? Чего заливаешься?» Когда же поезд тронулся, не выдержала, сама заплакала: «Экий ты дурной! Только меня расстроил!»
Устроился Алексей в Петербурге: поступил на Машиностроительный завод русско-французской акционерной компании. Деньги высылал аккуратно и писал, что в скором времени к себе заберет. Только иначе жизнь повернулась: четырнадцатым годом, войной.
Пришло письмо, что забрали Алешу в солдаты. Он до самого Октября семнадцатого года в армии пробыл. Много претерпел, но об этом мы узнали позже. А тогда письма приходили редко, и все казалось матери — пропал Алешенька, лежит без могилы на чужой стороне.
Трудно стало жить. Мать за всякую, самую грошовую работу хваталась. И я уже тогда пошел на завод работать. Там, на заводе, и узнал, что взяли власть в свои руки большевики.
Вдруг приезжает Алексей. Радости было!.. Вижу его как сейчас. Статный, стройный — всего двадцать два года. Однако приглядеться — куда старше.
Чуть не со всего поселка собрались слушать Алешу. Он разговаривает с народом, а мать ни на шаг. Рядом сидит и по руке тихонько гладит и в глаза заглядывает... Насилу дождалась!
И вот когда начал брат рассказывать, как три года вшей кормил в окопах, как с германцами сражался, а потом штык повернул против тех, кому наруку война... Как прибыл с фронта с мандатом солдатского депутата, как министров временных гнал, как Владимира Ильича Ленина слушал в Смольном... Понял я, почему старше своих годов выглядит брат.
Слушал его, и странно было подумать — неужели мы с ним на речку ходили, на деревья взбирались... Но он сам про это вспомнил. После, когда народ разошелся, предложил: «Сходим, Миша, в нашу рощу».
Давно я в ней не был, деревья мне показались уже не такими высокими. Отыскали любимое дерево, взобрались. Алеша взглянул на поселок и зажмурился: «Ишь, сверкает попрежнему!» А потом ко мне обернулся: «Вот что, Михаил... Завтра мне обязательно возвращаться. Знаю, мать загорюет, а иначе никак нельзя!»
Он на этот раз не выдуманные истории рассказывал, а о том, какой должна сделаться и сделается жизнь!.. И так хорошо, с таким жаром говорил, так горели у него глаза!
Вот и снова проводили Алешу. Всего день с нами пробыл. На станции обнял мать: «Теперь, мама, самое трудное позади. Наладится малость жизнь — к себе перевезу».
Только враг мирной жизни не дал. Поздней осенью девятнадцатого года объявили у нас на заводе запись в боевую комсомольскую дружину. Как же было мне в стороне оставаться?
Прихожу после работы домой, чтобы мать предупредить, что дружина наша завтра спешно на фронт уходит. Вхожу, а навстречу старая, незнакомая женщина. Прижалась ко мне и вся дрожит: «Убили Алешеньку! Нет больше Алешеньки!» Смотрит мне в глаза, вся дрожит, и я понимаю, что это мать, и вижу у нее в руках письмо...
Назавтра я ушел. Воевал до самого Крыма, тяжело ранен был под Перекопом. Лежал в полевом госпитале, потом долечиваться перевезли в Москву. Там и остался после демобилизации работать. И мать к себе перевез.