Очень хотелось мне дальше учиться. До фронта грамоту знал слабо. В армии, потом в госпитале немного подучился. Ну, а тут записался на вечерние курсы рабочей молодежи. В двадцать четвертом году направили на рабфак.
И вот как это случилось... Повели нас как-то, рабфаковцев, в музей. Это был музей живописи — Третьяковская галерея. Мне прежде не приходилось бывать в таком музее.
Руководительница подробно рассказывала нам о каждой картине. Но вдруг для меня все кончилось. Я увидел Алексея.
Не знаю, сколько времени провел в том зале. Наша группа далеко ушла вперед, а я продолжал стоять. Другая группа подошла, другая руководительница начала давать объяснения. Она сказала, что эту картину написал художник Веденин и что на ней изображен молодой питерский рабочий-красногвардеец, смертельно раненный в бою против Юденича. Тогда я убедился, что передо мной Алексей.
Ушла и эта группа. Я все еще стоял. Очень мне было больно. «Вот все, что осталось, —думал я. — Картина в музее. Даже надписи нет, о ком картина эта». Но я продолжал смотреть и видел лица тех, которые подходили. Видел — и для них картина перестает быть картиной, другими отходят от нее, точно Алексей сказал им какие-то верные, сильные слова.
И тогда мне подумалось, хотя рассудком не мог себе этого объяснить, что жизнь Алеши продолжается, что все эти годы продолжалась его жизнь, и стал он чем-то бо́льшим, чем Алексей Рогов, проживший на земле короткую, быструю жизнь.
На следующий день я сказал матери: «Пойдем». Она спросила, куда. Я ответил только: «Одевайся, мама».
Помню, как шли. Конец сентября, небо пасмурное, дождь. Мы медленно шли. Мать уставала, и мы останавливались. По дороге она еще раз спросила: «Куда же, Миша, идем?» Я ответил, что уже недалеко.
Про себя я подумал: зачем веду?.. Но мне казалось, что матери станет легче, когда увидит Алексея. Она о нем говорила редко, а ведь горе, если про себя его держать, — оно еще злее давит на сердце.
Пришли в Третьяковскую. Я собирался осторожно подвести и сказать: «Мама, гляди... Наш Алеша!»
Но она увидела раньше, чем я сказал.
Всплеснула руками, вскрикнула... Кинулась вперед. Она бежала через весь зал, бежала, точно он ждал ее на той стороне, точно руки к ней протягивал...
Подбежала. Покачнулась. Я успел только крикнуть: «Мама!»... И вдруг заголосила. Громко, по-деревенски: «Сыночек!» Опустилась на пол и заголосила: «Алеша!.. Сыночек!.. Сыночек ты мой!»
Это было очень страшно. Картины вокруг полны были жизни, а мать лежала на полу, упиралась в него ладонями, чтобы подняться, и продолжала причитать, как на краю могилы, как перед открытым гробом: «Алешенька!.. Сыночек! Родимый сынок!»
Сбежались отовсюду, обступили нас, и какой-то прыщик в пенсне крикнул: «Вывести надо. Сумасшедшая».
Я только глянул туда, где глаза у него были. Откатился.
Тихо стало вокруг. Мать поднялась, посмотрела на всех и сказала, прикрывая собой картину, как живого человека: «Мой сын».
Больше она не плакала.
И тогда, в том зале, рядом с братом и матерью, понял я, какой же силой может стать искусство!
Это вы, Константин Петрович, открыли мне, что такое искусство!
Рогов кинул за окно погасшую папиросу.
— Что же было потом? — спросил Веденин.
— Потом?.. Ну, тут история долгая. После рабфака вернулся на завод. Потом инструктором работал в райкоме... Однако мысль о дальнейшей учебе не оставляла. Направили в комвуз.
— А ваша мать?
— Умерла в двадцать восьмом. Совсем стала старенькой, а тут тяжело простудилась. Перед самой болезнью ходила смотреть картину. Часто, каждую неделю ходила. Пойдет, а вернувшись, скажет: «У Алеши была».
Рогов снова достал папиросу, но только покрутил между пальцами и сунул в карман.
— Если помните, Константин Петрович, я вам письмо посылал. Нескладное письмо, но мне хотелось выразить...
— Помню. Получил. И ответил. Но вы почему-то не писали больше.
— Нет. Все рассчитывал — приеду в Ленинград, лично смогу познакомиться. Действительно, дважды бывал в командировках: один раз заходил — оказались вы в поездке, а второй раз не успел, отозвали раньше срока. Ну, а дальше жизнь такой ход забрала... Первая пятилетка, коллективизация. Послан был на Урал, потом все дальше на восток — до самого Крутоярска.
— А сейчас вы на какой работе?
— В краевом комитете партии. Третьим секретарем. Работы много, очень много. Можно сказать, за всю свою крутоярскую жизнь впервые в отпуск выбрался. Хотели в санаторий отправить — Крым или Кавказ. Отказался категорически. Во-первых, никакой хворобы в себе не замечаю, терпеть не могу лечиться. А во-вторых... Как же не воспользоваться случаем, не побывать в Ленин граде, не походить по тем местам, где Алеша и работал и воевал?.. Вот и встретились наконец, Константин Петрович!