— Ты что же, девчонку приструнить не смог?
— Подумаешь! — сплюнул Дорофеев. И крикнул проходившему мимо официанту: — Еще по одной!
— Четыре раза по одной! — крикнул тот в свою очередь буфетчику.
Друзья сидели вчетвером. Уже не первый час сидели они вокруг столика — прихлебывая пиво, разглядывая посетителей, подпевая баянисту.
— Подумаешь! — повторил Дорофеев. — Провались он пропадом — этот драмкружок. Нужен он мне, как прошлогодний снег!
Всем своим видом Дорофеев старался изобразить полнейшее равнодушие. Однако внутри кипела злоба. История его изгнания из драмкружка получила в цехе огласку. Кто-то (не иначе как Гошка Павликов!) встретил Дорофеева на следующий день насмешливым возгласом: «Дорогу артисту погорелого театра!»
Возглас этот не был случайным. Действительно, среди своих приятелей Дорофеев имел кличку «артист». Так звали его за то, что умел жить в свое удовольствие, работой лишней не утруждался, как никто другой умел отлынивать. Ну, а уж если не представлялось другого выхода — отправлялся в заводскую поликлинику, где, жалуясь на всяческие боли, домогался освобождения от работы (это он проделал и в те напряженные дни, когда цеху угрожал прорыв и комсомольцы решили сверхурочно оставаться у станков). «Артист! Форменный артист!» — с восхищением говорили дружки.
Сейчас они и сидели вчетвером вокруг столика. Дорофеев был среди них самым старшим по возрасту. И работал на заводе дольше, чем они. Он нарочно подбирал себе таких дружков — недавно пришедших на завод, а еще лучше — недавно приехавших в город. Огромный цех, непривычный уклад производства — на первых порах все это пугало новичка. Тут-то и появлялся Дорофеев:
— А ну-ка, дружок, проведем совместно вечерок. Комсомольцы звали на собрание?.. У тебя от этих собраний изжога еще образуется!
Так и начиналась обработка новичка: буфет вместо клуба, веселый разговор за столиком, шутки да прибаутки, да старые погудки: «Работа не волк — в лес не убежит!», «Дураков работа любит!»...
Приятели удивились, когда узнали, что Дорофеев записался в драмкружок.
— Чего тебя надоумило?
— Сами же прозвали артистом... Хочу репутацию свою оправдать!
Так ли это было в действительности? Не хотел ли, наоборот, легким путем заработать себе другую репутацию? Слишком часто последнее время стали заговаривать о нем как о бракоделе, как о человеке, который и технику доверенную не бережет, и не желает жить по-культурному... Не хотел ли Дорофеев отвести глаза: «Глядите — и клуб посещаю и в кружке занимаюсь. Имеется во мне перелом!»
А вот теперь, в этот вечер, он сплевывал и пожимал плечами:
— Да провались они пропадом! Чего я там потерял?.. А насчет девчонки, насчет Власовой... Как бы вас она не приструнила!
— Ох, и скажешь! Ох, испугал! — захохотали дружки.
— Скажу! — упрямо мотнул головой Дорофеев. — Не маленькие. Понимать надо. Не видите, что ли, куда она гнет?
— А нам какое дело? Не начальник над нами.
— Мало ли, что не начальник.. А комсомольцы ее поддерживают. И администрация выделяет. Погоду в цехе делает!
— О какой погоде говоришь?
Дорофеев внимательно оглядел приятелей, усмехнулся:
— Эх, вы! Как щенки, без соображения жить хотите?.. А что запоете, ежели народ, вслед за Власовой, выработку начнет повышать, ежели новые нормы спустят в цех? Об этом не думали?
Играл баянист. Играл старый вальс «На сопках Маньчжурии». Седобородый рабочий, сидевший за соседним столиком, прислушивался к вальсу. Может быть, вспоминал свою горькую молодость, русско-японскую войну, себя самого в солдатской шинели...
— Меняй пластинку, — крикнул Дорофеев баянисту. И кинул скомканный рубль: — Веселое давай!
Но все равно веселее не стало. Все в этот вечер злило Дорофеева. Даже приятели.
— Все вам подсказывай, всему учи. Хотите знать, что надо делать? Интерес вызвать к тому, как Власова работает. Так, мол, и так — хорошо, конечно, что норму перевыполняет, а только не мешает разобраться — не играет ли администрация Власовой наруку?.. Поняли?
Приятели задумались. Один из них (самый молодой) неуверенно возразил:
— Сказать-то всякое можно, а вот доказать...
Это колебание еще сильнее озлило Дорофеева. Молча поднялся, молча расплатился. Отмахнулся от приятелей:
— Не по дороге!
И вышел на темнеющую улицу.
Давно не был в таком состоянии, как в этот вечер. Пожалуй, один только раз, пять лет назад, когда уходил из деревни. Уходил втихомолку, дождавшись темноты, и только отец провожал в дорогу.
— Самое время тебе уходить, — сказал отец. — Дожили до чего: всю деревню в руках держали, а нынче часа своего последнего дожидаемся. Ох, припомнить бы «товарищам» эту самую коллективизацию! Ну, не задерживайся!